у гоуста колено начинает чесаться, когда роуч попадает в область обнаружения. эта область глазами лейтенанта выглядит как самый важный радар с самым угрожающим звуком оповещения, с каждым разом она становится только больше, и зависит скорость увеличения этой самой области от прямого контакта с целью. чем чаще роуч шутит о нем, чем чаще не попадает в красное в окружении девяти под тяжелым призрачным взглядом, чем чаще крадет и прячет личные вещи райли, все быстрее склоняясь к одежде — она ему даже не по размеру, но оверсайз, вроде, нынче в моде. и чем чаще роуч обращает внимание на гоуста, когда в четырех стенах более никого не наблюдается. ему совсем не привыкать, когда из подобной комнаты выходит последний — лейтенанту не нужно лишнее внимание, иначе ситуация до оскала стиснутыми зубами начинает его напрягать.
но тараканы  всегда остаются там, где можно вкусно перекусить. роуча не прогонишь даже тапком, прибитым изолентой к си четыре.

теперь колено покрывается зудом и заставляет обратить внимание. настолько жестко, что гоуст кладет ручку на стол и пытается от дискомфорта избавиться усилиями всех пяти пальцев — он чешет и бесконтрольно замирает в дыхании, бросая весь свой «нюх» в слуховые каналы — роуча услышать тяжело, но даже тараканьи лапки в глухой тишине для гоуста превращаются в барабанную дробь. и он слышит это. и замирает все больше. как будто ежесекундно загружая в мозги поправки перед самым важным выстрелом.
гоуст еле усмехается, поддав жару в уже приросшую вторую тканевую кожу, и умудрившись дать оценку настроенности сержанта по одним лишь шагам.
колено все же не подводит. с роучом никогда.

в тихие времена в стенах базы начинается самое страшное и смутное время — бумажная бюрократия. бесконечное заполнение форм и отчетов набрасывает на гоуста мысли убогие и извращенные: пусть каждый день в мире будет неладно, пусть каждую долю секунды в нем будут нуждаться где-то еще. он сутулой собакой с тяжелой грацией удирает и скользит по всем углам, когда через третьих лиц слышит, что соуп его обязательно и срочно ищет. гоуст убегает, а соуп находит. и забрасывает ворохом тошнотворной бумаги, которую просит за него заполнить. скулить уже не приходится, все равно не поможет. приказы, к великому его сожалению, исполняются без оговорок не только в рабочих полях.
гоуст пришел со своей макулатурой в комнату отдыха, потому что только здесь в данное время это можно было сделать спокойно и без отвлекающих маневров — хотелось закончить быстрее и заняться более важными, не разъедающими по крупинке мозги делами. он вникал и почти без слез плакал, трудно справляясь с мерно зреющим раздражением, когда что-то пропускал или в конце вынужденно делал поправку, из-за которой соуп обязательно попросит все заполнить снова. подписи капитана стояли на девственно чистых листах, что толкало на мысли недобрые. когда-нибудь гоуст отомстит за нечестно переданную ему даже не его работу. отомстит и не подавится.

роуч умело переключает передачи в гоустовской менталочке, появляясь в дверном проеме с непринужденной легкостью. саймон действительно топил на четвертой, пока гари не сбросил все до почти нейтральной. гоуст расслабляется и ведет забитыми плечами, разминая, старается уже поджечь взглядом этот сучий листок бумаги у себя в руках. когда-нибудь он обязательно научится даже этому.

— уже проведена, и я не досчитался одной. будет очень неловко, если я найду ее у тебя, правда? — гоуст продолжает зрительно уделять больше внимания каким-то документам, впрочем, мысленно уже давно переключив все свое сознание на объект, что сидит теперь довольно близко в пустующей огромной комнате по правое плечо — объект живой и до черта настырный.
— а в карты... хм, не боишься проиграть последние штаны? — ладно, гоуст признает и даже готов прогибаться — бумаги подождут. теперь все может подождать.
он откладывает заполненную готовую стопку куда-то в ящик стола, а сверху кладет листок с огромной подписью «для капитана мактавиша», где внизу маленьким шрифтом мелькает постскриптум «желаю вам расстройство желудка каждую ночь, сэр». из все того же ящика выуживает потрепанную колоду карт, пытаясь припомнить, с каким счетом они выходили из-за стола в последнее время. от этой памяти зависели и ставки — у гоуста все же настрой скверный и с легким оттенком желания воздать и успокоиться. пусть даже это будет роуч, который просто попал под горячее.
— во что играем? на что играем? — он, наконец, почти не вставая, разворачивает стул по направлению к гари и впервые встречается с этим щенячьим взглядом, что жаждет коротать время с плодотворным интересом. с гоустом обычно игра сводится к банальному — темы личного характера и конечно же его лица каждому новому сержанту нисколько не дают покоя. но саймон позволяет и продолжает играть с этими ставками, лишь подогревая крепкий интерес.

- Всего одной? Они у тебя там тихо размножаются, пока Соуп коршуном не смотрит? - Роуч смеется, скалит зубы сквозь маску и раскачивается на стуле взад-вперёд, взад-вперёд. В менее удачный день, вероятно, давно бы с него, наверняка, навернулся, ударился бы лбом о стол или затылком об пол, вызвав чужой тяжкий вздох и устало вознесённые к небу глаза. Пусть так, но в этот самый миг Роучу больше всего не хочется остаться без движения, без цели, без возможности зацепиться. Он слишком устал от гнетущей голову тишины полупустой базы. Настолько устал, что старался её заполнить. Заполнить собой, Гостом, игрой в карты и, судя по всему, несколькими кружками отвратительного чая. Бросив беглый взгляд на кружку Роум поморщился и выдохнул, зачем-то пихая её ближе к Госу. Шмыгнул носом и покачал головой, мол цианида нет, сегодня он лейтенанта таким не побалует. Сегодня Роуч не способен заварить даже ромашковый чай.

- В дурака, Гост. На правду или действие. Проверять ответы не буду, - Роуч понимает значение сказанных слов, но произносит их будто между прочим, будто в них нет никакого особого смысла. Факт же остается фактом: он Госту и правда доверяет. Может быть даже чуть больше, чем стоило бы. Штаны на Госта, в любом случае, не налезут. Роуч слегка хмурит брови, чешет кончик носа ногтем и шумно, облегченно выдыхает, отогнав от себя очередную навязчивую мысль. Госту бы не пошел песочный. Но Роуч был бы не против найти тому альтернативу поярче. И обязательно с каким-то отвратительно кричащим принтом. Забавное. Не в этот раз, однако.

Роуч улыбается шире с каждым словом, с каждым жестом, с каждым действием Госта. Он следит внимательно своим пронзительным, подозрительным взглядом и улыбается откровенно и нагло, благо тонкая ткань маски хоть как-то преуменьшает глубину вины. Роуч будто знает: Гост ему сейчас не откажет, не откажет в этой маленькой наглости, в этой маленькой шалости, в этом очередном выходе за грань военной субординации и инстинкта самосохранения. Роуч смеется, наклоняясь на руках вперёд сильнее, в очередной раз покачивается на стуле, упирается ладонями в стол и щурится, словно кот от яркого света. Роуч решителен и до наивного искренен в своём коварстве. Роуч готов разменять свои последние штаны ради крупиц призрачной тайны.

- Имей ввиду, сегодня я планирую надеть на тебя погоны, - Роуч наклоняет голову на бог и заговорщически подмигивает, протягивая руки к колоде карт. Старых, потрёпанных карт, уже откровенно краплёных временем и жестоким обращением. Но разве это плохо, если буквально каждый в 141 точно знает, что у туза черви поломан левый кончик, а дама пик скрывается под небольшим пятном, оставленным чьим-то неосторожным обращением с кофе? Роуч хватает колоду, тянет её на себя из хватки Госта и почти небрежно, словно пачку сигарет, открывает. Пересчитывает карты, удовлетворенно хмыкает, проводя по краям колоды большим пальцем и мешает. Мешает без трюков, без флоришей, без вееров, без выпендрёжа. Мешает, нужно сказать, качественно и даже осторожно.

Роуч кивает, раздавая карты, словно совершая реверанс. Раздаёт каждому по шесть карт, вскрывает козырную масть, смотрит свою руку и пожимает плечами, осознавая сложившуюся ситуацию.

- Уступаю старшим право первого хода, - Гари демонстрирует козырной туз. Госту в любом случае ходить первым, Роуч довольно, по-жучиному потирает руки.

Господин Назир находит ее после представления — огромный букет лотосов нилотпала входит прежде него, и кажется, будто тот моментально занимает сразу треть крохотной комнатенки, служащей Нилу гримеркой. Ей не след жаловаться на тесноту: подобной роскошью из всех актеров театра Зубаира может похвастаться лишь его прима, и начинающие танцовщицы поглядывают на Нилу с такой завистью, будто ей достались покои размером с храм Сурастаны. Актеры в Сумеру — донные рыбы, вынужденные средь серого ила сражаться за те крохи, что им достаются: кто-то недоволен качеством мрамора в отделке дворца, Нилу же радуется укромному месту, где можно сменить костюм вдали от посторонних глаз и немного посидеть в тишине, устало разглядывая скапливающиеся под коленками кровоподтеки.

Но ее уединение частенько нарушают.

Она чуть подбирается, когда за пеной цветов проступает лицо дарителя, но быстро справляется со слабостью — натягивает самую обворожительную из своих улыбок; вспархивает с места легкой птицей, подхватывает тяжелый букет и рассыпается в благодарностях: господин Назаир — крупный меценат, покровительствующий их маленькому театру, и с рыночной площади их пока что не прогнали только его милостью и заступничеством. Он делает для них так много — огромный букет неловко опускается на узкий столик, сбивая на пол коробочки с гримом и блестящие безделушки — а просит взамен сущие мелочи. Немного ее, Нилу, времени; немного внимания — она танцующим движением отступает от надвигающегося на нее мужчины и, беспечно посмеиваясь, опускается на стул, снизу вверх глядя на визитера, рассыпаюегося сейчас в комплиментах.

Восхитительное представление, говорит он, и Нилу, прислушиваясь, с улыбкой цепко следит за движениями унизанных перстнями рук. Неподражаема, обворожительна, безупречна — красивые слова осыпают ее с ног до головы, пестрые, как лепестки падисар, которым суждено увянуть, едва коснувшись земли, и Нилу продолжает улыбаться, выжидая, когда господин Назир наконец-то перейдет к сути визита: она знает, что он пришел не просто так. Он никогда не приходит просто так, и с некоторых пор во взгляде его; в мягкой вкрадчивости голоса и хищной вальяжности движений появилось что-то, чего Нилу затаенно опасается — но не признается в том ни ему, ни себе, ни единой живой душе в Тейвате.

Всего лишь небольшое одолжение, говорит господин Назир, и рука его как бы невзначай опускается на острую коленку — ровно так, чтобы это не казалось совершенно непристойным, но достаточно, чтобы обозначить собственничество, и Нилу выдыхает украдкой, исподволь глядя на благодетеля настороженным синим взором. В рыжих ресницах ее запуталась тревога: господин Назир обходителен и хорош собой, и состоятелен; и покровительство, которое он оказывает театру Зубаира, неоценимо: в стране мудрости лицедеи не могут рассчитывать на многое, оттого благосклонность столь влиятельного человека — большая удача.

Небольшое одолжение, говорит он, и улыбка его входит под ребра плавно, как остро отточенный клинок — Нилу явственно ощущает, как она отдается за грудиной тоскливой болью; и слова его — словно заросли, скрывающие ришболанда: за ними кроется нечто опасное и недоброе, способное расправиться с ней одним ударом — отчего-то сейчас, в тишине пустой гримерки, Нилу осознает это особенно четко, и коротко обмирает от осознания.

Небольшое одолжение. Еще одно.

Потерявшая на несколько мгновений самообладание она поспешно собирается; улыбается самой беспечной из своих улыбок; кивает непринужденно, опуская узкую ладонь на сжимающие ее колено пальцы, и по благостному лицу господина Назира пробегает короткая судорога, природу которой Нилу не вполне понимает, но не желает узнавать.

Конечно, говорит она. Небольшое одолжение для столь благодетельного человека, говорит она, это не тягость, а честь.

Конечно, я там буду.

Есть люди, которым невозможно отказать, и предложения, от которых невозможно отказаться.

На роскошном приеме людно и шумно: после представления гости мелкими ручейками растекаются по саду, ищут прохлады под сенью ажурных колоннад, в тени цветущих глициний и подле беломраморных фонтанов, от которых веет холодом. Стоячий воздух напоен ароматом цветов, но вот-вот с моря должно потянуть горькой солью — солнце уже задевает жельтым брюхом стрельчатые крыши, клонясь к закату. Она стоит чуть поодаль, задвинутая в сторону, словно один из украшающих залы букетов — красивый, но сыгравший свою роль, и ныне тихо умирающий под безразлично-одобрительные взгляды гостей приема: танец окончен, восхищенные взгляды погасли, и лишь господин Назир время от времени извлекает ее на свет, чтобы покрасоваться перед своими гостями. Нилу старается не думать о том, с какой уверенностью он опускает ладонь ей на талию — каждый раз, когда хозяин приема вальяжно притягивает ее к себе, походя непринужденно беседуя со своими друзьями, она ощущает неприятный укол за грудиной, и отводит глаза, словно если не смотреть, этот морок пропадет.

Сколько еще одолжений будет, думается ей, пристально рассматривающей прожилки на мраморе, и в какой момент его перестанет устраивать простое прикосновение к коленке?..

От этой мысли настроение портится. Улизнув от обходительного хозяина, она бродит среди его гостей задумчивая и растерянная; рассеянно подхватывает бокал с резного блюда, и взгляд ее бездумно скользит по незнакомым лицам пока не останавливается на одном знакомом: словно пробуждаясь от дремы, Нилу пристально рассматривает стоящего чуть поодаль юношу — светлые волосы и изысканный костюм; мягкий взгляд алых глаз — она любуется им исподволь, прежде чем на ум приходит имя.

Каве, припоминает Нилу. Его зовут Каве.

Она знает его по обрывкам разговоров, что долетали до нее во время предыдущего «небольшого одолжения», когда она танцевала перед гостями господина Назира — столь же холеными и пресыщенными, как он сам; достаточно плененными красотой танца, но не имеющими особенного уважения к его исполнительнице, чтобы считать ее за человека, и оттого позволявшими себе обсуждать деликатные вопросы прямо при ней. Воспоминание это, столь же неприятное и масленое, как внимание господина Назира, щекоткой стекает за ребра, и Нилу решительно шагает к юноше, походя напуская на себя привычно беспечный вид — личина надевается не сразу, словно сделалась ей не по плечу, но мало кто мог бы угадать неуютную печаль за мягким синим взором.

— Господин архитектор?.. — обращается она к нему с лучезарной улыбкой. — Вы же архитектор? Господин Каве? Мое имя Нилу, вы, быть может, видели выступление... Я знакома с вашими работами, они потрясающие. Это же вы построили Алькасар-сарай?..

Хелена не стала еще раз напоминать, что она хотя бы их оттуда вытащила, — но приосанилась, держа свой стаканчик с кофе так, будто это был фужер с вином. Это было на редкость уютно и до странности хорошо — и подурачиться успевали, и пройтись метафорическим ножом по старым ранам, но так, что почти не больно, только нервы пощекотать немного.

Прошло почти десять лет. Слишком много, чтобы Хелена уж очень переживала из-за отказа. Скажи Вик, что ей все показалось, и он ни о чем не жалеет, — она бы поверила и больше не завела такого разговора. А тоска уймется как-нибудь сама, нужно только дать немного времени, Хелене не привыкать. Когда-то в любом случае от этой тоски останется разве что отголосок робкой осенней меланхолии, может, капелька ностальгии. Как вчера, когда она его увидела, и мысли были похожими.

Она вполне могла ошибаться сейчас, но ничего от этого не теряла.

Решив для себя так, Хелена с непроницаемым лицом медленно потягивала свой кофе, с Вика взгляда не сводила.

— Технически, — начала было она, передразнивая, но умолкла, когда он поднял ладонь, вздохнула, закатив глаза.
"Технически убежал ты".

Она правда собиралась съязвить, обратив все в недобрую шутку, потому что не умела иначе. Рот было открыла, но смогла издать только неловкий смешок. Пожалуй, стоило бы присесть.
Пожалуй, стоило взять бутылку вина, а то и чего покрепче. Приготовившись к отказу, о другом варианте Хелена как-то позабыла. Зато Вика тогда помнила хорошо, девочку, всю жизнь прожившую среди убийц, неспособных на искреннюю любовь, впечатлить было нетрудно, то ли дело разочаровать. Едва достигшая совершеннолетия Хелена изначально не верила, что у них могло что-то получиться, она мечтала о чем угодно кроме любви. И сожаление к ней пришло далеко не сразу.

— А почему нет? Что изменилось? — Она бы предпочла, чтобы обошлось без упоминаний подробностей ее вендетты, Вик не мог не знать, но выбрал бить по больному. — Неужели стоило умереть, чтобы принять мой выбор?

В искренность его сожалений Хелене вполне верилось, в то, что он поступил бы по-другому, если бы мог — нет.

— Ты так говоришь только потому, что все уже закончилось, и я изменилась. Ладно мне, себе-то не ври, — Хелена ухмыльнулась немного зло, потом поджала губы. Вик говорил то, что она хотела услышать, или это — те самые последствия воскрешения, которые она искала? Позволил бы сегодняшний Вик пролить кровь? Он даже выстрелить ей помешал ночью.

Не довериться было бы так легко — ей ничего не стоило бы сказать "нет", отвернуться и больше не возвращаться к теме. Именно так бы поступила девочка, обиженная, как она думала, предательством, заживо съедаемая изнутри ненавистью и одиночеством. Эта девочка все еще оставалась там, внутри, но с годами Хелена научилась лучше понимать ее желания.

— Прости, я тебе верю, — выдохнула она, все еще внутренне на что-то решаясь. — И да, я думаю, ты поторопился от меня сбежать. А я поторопилась, решив вчера, что твое возвращение ничего не меняет.

Из ее уст звучало чем-то близким к признанию.

шесть звезд — алых, словно язык насилия, — сплетаются вместе, формируя образ ладони. шесть ослепительных вспышек, шесть бедствий, шесть усталых снов — посреди океана лунного света, на темном, несуществующем небе в мире несбыточного. бледные ладони тянутся к ним, стараются ухватить частичку багрянца, но время еще не пришло.

«скоро оно придет».

на губах коломбины — легкая улыбка, шепот полевых цветов и песнь нежности существования. ее голос вплетается в лесную тишину, смешивается с ней, пока не умирает в чужеродных звуках. птицы молкнут, а рожденные где-то в отдалении раскаты катастрофы становятся все явственнее. ближе, ближе, ближе, до тех пор, пока не оказываются совсем рядом и не проносятся, подобно ураганному ветру.

беглянка пропадает за пеленой листьев вместе со своим преследователем — обретшим плоть страхом, еще одной частью несбыточного.

хрупкая фигура юной девы подается вперед и срывается с места. обнаженные девичьи ноги едва касаются земли и прохлады травы — не бежит, а скорее, парит. шесть кроваво-красных звезд на небе следуют за беглянкой; она — словно бы на ладони, ее присутствие проступает на ткани жизни кровоточащим гноем, все, что необходимо, — просто следовать.

проходит всего лишь мгновение — для субретки — и та, что едва смогла сбежать от собственного кошмара, оказывается рядом.

ноги коломбины неловко ступают по промерзшим, влажным камням и замирают, как только до беглянки остается меньше метра. 

— ты выглядишь утомленной.

ее губы все еще изогнуты в улыбке, ласковой и безмятежной, голова немного наклонена набок. в этом незначительном жесте — любопытство, легкое недоумение. в аромате, тянущемся от беглянки, среди привычных запахов существования, есть что-то, что юной деве не знакомо. что-то неправильное, что-то немного пугающее, что-то грешное. часть ли это несбыточного, чего-то, что неподконтрольно ей, — неясно.

но вопрос — неправильный.

сейчас они обе — часть несбыточного.

белоснежная, хрупкая ладонь тянется к беглянке и едва касается мягкой кожи. под тонкими пальцами — холод, холод несуществования, холод вечности и скорби. и это — все еще часть несбыточного, хоть и ощущается явственно.

— как мне стоит тебя называть?

ее нарекут ар-ле-ки-но, но в это мгновение, в эту секунду, в этом мире, существующем для них двоих, сжатом до сна, снящегося никому, до их мира невозможного — это имя не имеет никакого смысла.

ей нужно новое имя, имя только для этой реальности, имя только для этого душного и невыносимого кошмара. его должен прорычать преследовавший ее монстр или нечто другое, что будет всего лишь отражением осколка ее души. его должна повторять субретка, пока их маленький мир несуществующего не превратится в прах.

в отдалении, где-то позади, воплощение кошмара беглянки вновь оживает, с тошнотворным гулом обретает более ясные очертания. не монстр, но и не человек. нечто из подсознания беглянки, нечто, что коломбина лишь увидела на периферии ее сознания и дала этому жизнь, нечто неконтролируемое и жестокое.

— если ты хочешь жить, — невесомое прикосновение, длившееся не дольше минуты, прерывается, — тебе нужно сражаться.

шесть карминовых звезд мерцают в смоляных глазах существа, что постепенно приближается к ним. болезненная луна на несуществующих небесах [и все же более реальными, чем наяву] тускнеет — ее свет озаряет лишь силуэт страха, черты лица [если они есть] — сокрыты.

— только не беги вновь, — предупреждает с легким укором. — ты не сможешь сбежать от самой себя.

[indent] глубокий баритон его голоса обволакивает тони, и болезненная хватка на сердце отпускает, словно его окутывает теплый кокон из безопасности и уверенности. край простой глиняной пиалы мелко стучит по зубам, его собственная слабость накладывается на травму стефана, тони делает несколько жадных, поспешных глотков, давится, перехватывая руку стрэнджа за запястье и роняя голову на подушку. его пальцы нетвердо касаются чужой ладони, когда стефан отставляет чашу, изучая-узнавая-вспоминая рисунок заживших шрамов, мозоли на ладони от тренировок с боевым шестом и на безымянном пальце от дурацкого пера, которым тот подновляет свои странные книжки.
[indent] когда его рука обессилено падает ему на грудь, пальцы продолжают сжимать ладонь стефа. он продолжает что-то говорить, и тони приходится приложить немало труда, чтобы вслушаться в смысл слов и не заснуть под успокаивающие вибрации его голоса. криво усмехается - они не смогли спасти вижна, они потеряли наташу. сколько еще погибло людей в катастрофах, прокатившихся по земному шару, когда мир внезапно потерял половину населения: водителей, пилотов, машинистов, работников аэс, врачей. все пять лет своей не_жизни, своего существования, он сталкивается с последствиями своей самоуверенности лицом к лицу.
[indent] когда продолжает существовать на автопилоте - потому что нужен пеппер, компании, городу. он старается не включать новости, он не смотрит в обращенные к нему глаза людей во время очередной пресс-конференции, на которых от имени старкин обещает открыть еще один фонд, построить еще один дом, обещает, что завтра будет лучше, чем сегодня. обещает то, во что сам поверить не в силах. читает в их глазах надежду и желание жить, несмотря ни на что.
[indent] лучше бы ненавидели - как те немногие, что кричат "убийца". те, что обливают его изображения красной краской. брошенный из толпы камень рассекает скулу - тони приказывает отпустить мальчишку, почти ровесника питера. он почти с наслаждением проникается ощущением стекающей по лицу холодной жижи, выплеснутой на него из ведра томатного сока, отдающего вкусом соли и металла.
[indent] наташа и стив организуют свой межгалактический патруль судного дня, тони лишь жестко и едко усмехается. они уже проиграли - за-за него, из-за его неоправданных амбиций, он больше не собирается лгать миру и самому себе. он наигрался в это дерьмо. на нем - разрушенная инфраструктура, не нем - поиски новой, дешевой энергии, на нем - больницы и социальная программа по розыску пропавших людей, в основу которой тони уже не терзаясь вопросами этичности помещает программу "озарение" и алгоритм арнима золы, держа ее под личным контролем.
[indent] к исходу второй недели он в алкогольном амоке громит мастерскую. стекло звонко и весело разлетается сияющим крошевом под ударами кувалды, зло впивается в босые ступни, сталь сминается с возмущенным, протестующим гулом. он не успевает причинить весомого ущерба - руки за спину заламывает подоспевшая наташа, удерживая беснующегося тони с нечеловеческой твердостью, пока он обессиленно не повисает на ее руках. небула смотрит на него нечитаемым взглядом антрацитовых глаз, после чего неторопливо поднимает из лома и осколков стеклянный куб со сбитым краем, внутри которого на подставке покоится тускло мерцающий, отслуживший свое реактор с выгравированным: "доказательство того, что у тони старка есть сердце". осторожно ставит его на уцелевший стол.
[indent] через полтора месяца он попадает в больницу. "передоз снотворным", - ставит диагноз кристина палмер, а пепс так до конца и не верит, что это не попытка суицида - тони просто хочет выспаться. хоть раз впервые с момента возвращения на землю заснуть без кошмаров, в которых раз за разом пытается удержать расползающееся прахом тело питера, смотрит, валяясь на камнях с пробитым боком, как ветер превращает в пыль того, кто давно  пророс в него, поселился где-то в правом предсердии, просыпаясь в холодном поту с колотящей тело крупной дрожью. не бежать в сортир, выблевывая горькую желчь вперемешку с виски и тем, что пеппер удается впихнуть в него между посещением онкобольных детей в metro gemeral и заседанием совета национальной безопасности.
[indent] тони встает по будильнику в шесть, имитирует жизнь, ставя внутренний таймер на полночь, а после заливает в себя все, что имеет хотя бы ничтожный градус. он снова начинает курить, насквозь продымляя мастерскую и спальню, срывается на хэппи и ни в чем не виновной лаборантке, которой приходится приносить официальные извинения. губы девчонки дрожат, глаза на мокром месте, тони не отрывает взгляда от бликов на ее бейдже, хотя от этого начинает мутить. запрашивает ее дело - iq 183, победительница физических олимпиад, автор смелой статьи по молекулярно-кинетической теории твердых тел. в связи с инцидентом потеряла отца и младшего брата. он смотрит на ее фото выцветшим взглядом и просит доктора пател взять малышку под свой патронаж.
[indent] он рад, что мэй паркер оказалась в числе жертв таноса, потому что тони сдох бы у ее ног, прежде чем признался в своей виновности в смерти ее племянника. он ненавидит себя за эту радость. количество алкоголя, которыми он пытается убить в себе мерзкое, липкое чувство беспомощности, вытравить из себя все чувства, промыть, обезопасить, сделать себя стерильным, давно убило бы обычного человека. тони лежит на полу в обнимку с ведерком для бумаг в ожидании следующего приступа, потому что бежать до ванной нет сил. экстремис, спасший ему жизнь на титане, с тупым упорством очищает кровь, регенерирует печень и почки, восстанавливает пораженный язвой желудок.
[indent] высшая форма паразитизма сохраняет его для себя.
[indent] даже сейчас.
[indent] откуда стефану знать. черные мраморные стелы с бесконечным списком имен не скалились на него из прожорливой, воняющей могильником пасти смерти. тони смотрит на него со снисходительной нежностью и чуть сильнее сжимает его ладонь.
[indent] - мы. мы спасли.
[indent] обводит более осмысленным взглядом скромное помещение - почти келью - на столе белесоватым дымом истекает бронзовая курилньница, сквозняк перебирает подвески какого-то амулета, к вене тянется катетер от капельницы, стоящей в изголовье. смешение восточного колорита и западной медицины кажется почти нелепым. тони смотрит на перебинтованный обрубок правой руки и не чувствует ничего. как будто телесная неполноценность отвечает той, что образовалась внутри после того, как камни перестали наполнять его своей мощью.
[indent] - эй, ребята, - прикрыв глаза, он старается подпустить когда-то привычного веселья в голос, - кажется вы потеряли детальку от этого лего...
[indent] на внутреннем веке продолжает мягко сиять магическая вязь символов.

[indent] - пиздец, - говорит тони, глядя на свое отражение в зеркале.
[indent] магия стрэнджа и наниты техновируса прекрасно работают в команде - то, чему так долго учился сам старк и, кажется, ему все еще есть, куда расти, - так что через неделю он уже начинает вставать с кровати. ветвистый рисунок шрама горячечно-бордовый, охватывает правую щеку, цепляет губу, скулу и висок, тони осторожно трогает его пальцем, хотя стефан, разумеется, строго-настрого запретил это делать, и думает, что, в целом, обычная борода ему тоже пойдет. будут они два безруких силача-бородача, самое то для паралимпийского подразделения мстителей.
[indent] пользуясь тем, что стрэндж отлучился и самонадеянно оставил его без присмотра, когда тони притворился спящим, не то эта маниакальная сиделка от бодхисаттвы заставила бы его еще месяц валяться в постели, он по стеночке, при страховке плаща, выползает на улицу и падает на каменную, нагретую солнцем скамью. в трех шагах от цветущего персикового дерева - когда-то он перенюхал кучу пропитанных парфюмом бумажек и запястий, пытаясь понять, какие духи подойдут пеппер, так что мог без труда распознать основные запахи. правда, в тот раз все равно пришлось обращаться за помощью к кристине, за что она, конечно же, получила свой волшебный пузырек на рождество.
[indent] прислонившись спиной к теплому камню, тони подставляет лицо под лучи весеннего солнца. конечно, долго ему просидеть так не дали - с плащом они договорились и нашли общий язык уже давно, но остальное население храма предпочитало держаться своих.
[indent] - знаешь, - торопливо начинает тони, когда тень стефана падает на него, опережая недовольние комментарии его самовольничества, - в тот момент, когда камни были у меня в руке, я понял... все. все тайны мироздания открылись мне, они был просты и ясны, как записанная на доске формула. все, на что я искал ответы, над чем безрезультатно бился долгие годы. любую задачу можно было решить... по щелчку пальцев, - он поднимает левую руку, щелкая костяшками. - а потом все ушло. продолжает вертеться на кончике языка, но каждый раз ускользает. и я боюсь, что ушло не только это. я не знаю, кто я теперь, стеф. я чувствую себя опустошенным. как пивная банка. что, если однажды я не смогу вспомнитть тебя? пеппер, роуди, хэппи? как у тебя получается каждый раз возвращаться... оттуда?

Чужая кровь привычна. Чужие раны не могут вызывать особых эмоций. Слишком много их было, слишком у многих. Пьеро и свои-то уже с трудом смог бы вспомнить все. Многие вещи в жестоком мире становятся невыразительной обыденностью. Но всë же иногда... Иногда что-то отвлекало от работы. Путало мысли и заставляло их уходить от всех планов. Пробуждало червь неудовольствия где-то внутри. Так раздражение поднимало голову и копошилось всë сильнее с каждым разом, когда Педролино видел кровь Капитано. Это недопустимо. Второй слишком ценен для Царицы. Слишком необходим для Первого. Невозможно допустить потерю такого бойца. И даже саму идею потери.

Извечная маска учтивого равнодушия едва заметно трескается, взгляд слегка хмурится, пока Пьеро уверенно отрывает мешающую часть уже достаточно истерзанного рукава и лохмотья летят на пол, чтобы после их молча убрали вездесущие слуги. Первый осторожно, возможно, даже слишком, всë же его солдат давно привык к куда более грубому обращению, стирает самые неприятные пятна крови, обрабатывает края раны, благоразумно не трогая саму истерзанную плоть. Он уже слишком стар для подобных ошибок новичков. Да и прекрасно знает на собственном опыте какой пыткой бывает глупость переборщить с обеззараживанием. Рану алкоголем поливают только раз в жизни. Но в какой-то момент отголоски эмоций всë-таки вырываются на свободу и Пьеро не сдерживается. Лижет широко у чужого запястья, собирая кровь языком, смакуя знакомый и уже почти приятный вкус, что каждый раз необъяснимо возбуждает. Как перед боем. Эту кровь Педролино всегда отличит, всегда узнает. Она пьянит. Ему кажется, что вот-вот и он станет зависим от неë. Но не слишком хочет этому противиться. Только отрывается с некоторой неохотой, подавляя желание дышать слегка рвано. Проводит в последний раз окончательно испорченным куском некогда белоснежной ткани по следу своей человечности и отбрасывает платок к остальному мусору. Проходит пальцами следом по всей ране, касаясь едва-едва, но оставляя после себя тончайшую корочку льда. Она не повредит, лишь даст время. Остановит потерю крови, не позволяя травме усугубляться. Лëд тонкий, полупрозрачный, лишь узоры инея могут слегка отвлечь от вывернутого мяса. Но он не растает, пока сам хозяин руки и слишком знакомого пиро-элемента того не пожелает. Для таких фокусов у старого дурака ещë хватит сил и сноровки.

— Вы обязаны вернуться, Второй, — с глухим вздохом, но твëрдым тоном Первый отпускает чужую руку, только чтобы поймать товарища за шлем и сдавить тот словно челюсть, притягивая почти к самому лицу и вглядываясь в привычную бездну, что никогда не могла скрыть ничего от проклятого. — Вы мне нужны. Найдëте беглеца и продолжите служить Царице. Я не позволял вам оставлять свой пост. Или я сам найду вас. Вы же не хотите, чтобы я ради этого отвлекался от своей работы?

Стояла серая промозглая осень, какая только бывает в Готэме, приближался день Благодарения, который Хелена планировала отпраздновать в одиночестве. Не то чтобы ей совсем не с кем было запечь индейку и помолиться за хорошую еду на столе — Зинда предлагала сделать это вместе и обещала поделиться своим особенным рецептом, — просто у Хелены как всегда нашлись дела поважнее.

Понемногу подмораживало, лужи к утру покрылись тонкой корочкой льда, которая, лопнув под весом ее байка, окатила грязной водой джинсы. У светофора на перекрестке пришлось притормозить, сонный фольксваген впереди мигнул поворотниками, пропуская — такой Готэм Хелене даже иногда нравился. В таком Готэме можно было даже жить, в те редкие часы, когда мафия засыпала, а город еще не стряхнул с себя дымку сна.

Она припарковалась в паре кварталов от собора, оставшийся путь преодолела пешим ходом: к тому, чтобы перешагнуть порог церкви, ей всегда нужно было мало-мальски подготовиться, успеть самой заглянуть в самые темные уголки своей души, прежде чем впустить туда кого-то еще. Пронизывающий ледяной ветер быстро выгнал из головы тяжелые мысли, к моменту, когда ее пальцы коснулись массивной ручки двери, Хелена в легкой кожаной куртке уже совсем продрогла.

Пока она не вполне решила, как и с чего начать. Стук каблуков гулко отражался от холодных каменных стен, цветные витражи стрельчатых окон окрасили ее кожу в пурпурный, синий и красный. Если бы и нашлось в Готэме место, в котором Хелена могла бы почувствовать себя как дома, то оно было бы здесь.

Притулившись на пустой скамье, она убрала в карман темные очки и, вздохнув, сложила ладони у лица:

— Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum. Amen.

— Ты сегодня рано.

Сестра Бет появилась за спиной почти так же бесшумно, как Дефстроук на прошлой неделе. Прежде чем обернуться и выдать вежливую улыбку, Хелена успела подумать о том, как хорошо, что встречала ее только в церкви, в те редкие моменты, когда она позволяла себе расслабиться и не имела арбалета под рукой.

— Ехала с работы, решила зайти, пока никого нет.

Ее обычный ответ, даже правдивый весьма. Их с сестрой Бет встречи всегда проходили по единственному плану: она возвращалась с ночной смены и искала нескольких минут уединения, Бет добродушно улыбалась и рассказывала какую-нибудь историю из жизни, если у Хелены были время и настроение.
Сегодня же привычный сценарий был нарушен. Слегка наклонившись к ней, сестра Бет негромко сообщила:

— Так странно, сегодня ты не самая ранняя пташка.
Они скосили взгляды к дверям одновременно, Бет намеренно, Хелена рефлекторно. Казалось бы, подумаешь, кто-то тоже любит помолиться в тишине и одиночестве ужасно ранним утром, мало ли на свете истовых верующих. Она уже хотела было вежливо пожать плечами и удалиться, но тут признала знакомое лицо.

Не то чтобы видеть оживших покойников для нее было чем-то из ряда вон, может, случайся подобное чаще, к этому следовало бы даже привыкнуть, как и ко многим другим пугающим вещам, которые уже давно не вызывали бурных эмоций. Может, эмоциональности этой внезапной встрече добавила церковь. Было в этом что-то очень концептуальное: распятый на кресту Иисус с одной стороны — и оживший Вик Сейдж с другой. Тот, впрочем, на пороге не ждал, как в слоумо в ее лицо проникновенно не вглядывался и вообще уже хлопнул дверью.

Хелену словно бы из ледяной воды вынырнула, настолько сильно ей вдруг стало не хватать воздуха. В последний раз они виделись... когда? Сколько прошло времени с момента, как Рене рассказала, что случилось в Нанда Парбат?
Слишком мало.

— ...он, кажется, исповедаться приходил.
— Что? — Хелена на секунду забыла, что была не одна. — Знаете, я пойду, пожалуй.

Преодолев путь до выхода в несколько поспешных шагов, бросилась за ним, под мерзкий дождь, без зонта. Тяжелые капли быстро залили линзы очков, без которых Хелена чувствовала себя почти голой даже в смурную погоду.

— Стой!

Если честно, Хелена надеялась, что обозналась. Какие еще были варианты? Мертвые просто так не возвращаются, может быть, он сейчас попытается ее убить. Риск, на который она готова была пойти.
Разве что арбалета под рукой стало вдруг немножко не хватать.

— Что за…

"...хрень, Вик", — обычно говорила она, но не сегодня. Сегодня стоило бы найти менее приличное слово.