xolidayboy — океаны

слишком много людей вокруг, плывущие гримасы мимо, алкоголь в бакалах и удар об плечи, что в стену заносит на автоматизме. дима останавливается минуты на две, словно его сознание ловит панику, но бороться с ней в данный момент абсолютно бессмысленно.
в жилах кипит кровь, виски кажутся слишком тяжелыми. матвеев слышит отголоски в голове знакомого голоса, но принимает это за мираж. нет, некоторых людей здесь быть просто не может.

‹блять. нужно найти выход.›

бессмыслица какая-то. пульс растет, это можно понять по звучанию в висках, по тяжести в голове. падает давление... и общее моральное состояние, создающее сейчас искусственные ощущения, которые можно вытравить из себя. но кажется, в крови уже достаточно психотропных препаратов. мать была бы недовольна.
но какое ей дело до всего этого в данный момент?

дима закрывается в ванной и встает у зеркала. считает до десяти про себя, щурится, чтобы лучше разглядеть зрачки. дерьмо. все ясно без слов, снова придется оправдываться, если этот марафон затянется на месяц, а может быть даже на два. чтобы скелет мышц вытянулся еще больше, а впалые щеки превратились в кадры из фильмов ужасов.

он опять наговорил лишнего, смешались чувства в непонятный коктейль. холодная вода на запястье заставляет сделать глубокий вдох, оцепенение по телу и стыд, невыносимое чувство стыда, что тянет на самое дно. легче всего избегать, бесцеремонно пропасть с горизонта и не объяснять суть своих действий, наплевать на чужие мысли и догадки, которые только унижают по итогу.
шум в голове, звенящий, сбивающий с кондиции. мерзко смотреть в зеркало. все вокруг какое-то чужое, темное и невзрачное. лишенное материальности, похожее на дереализацию в процессе. костяшки рук звучно ударяют об кафель, оставляя кровавый, чахлый развод. тонкая струя крови, кажется, совершенно смешной. нет сил сильнее причинить себе боль. да и зачем? можно найти другой выход. действенный, однозначный.

личный запах парфюма и тела — что аж до тошноты.
смывает кровь водой и слышит, как кто-то слишком доходчиво пытается достучаться. вероятно, в желании с кем-то уединиться или это знакомые, проворные движения человека, от которого и хочется находиться в замкнутом пространстве. желательно в одиночестве на долгое время.
и нахуй его черт дернул сказать какие-то игривые глупости? конечно лучше все списать на шутку, долго иронизировать, смеяться, прикрывать тремор ладоней оверсайзом.
дима злится в первую очередь на себя... что держать язык за зубами не умеет, что только и губит любые начинания чего-то стоящего. путает хорошее отношение с любовью, тем самым смещая градус дружбы на холодный тон. как безвольная собака, к которой проявили чуть больше доброты и теперь она любит этого человека и боится сделать неладный шаг.

грубые толчки в дверь становятся слишком навязчивыми, едва ли не с ноги матвеев открывает дверь ванной и наблюдает белокурую девушку, которая улыбается и что-то говорит. шум в ушах не дает даже возможности разобрать слова, а басы музыки давят на все пространство, что меняется от разных цветов в темное время суток. дима выжимает улыбку, оглядывается на воду, что не выключена, но решает оставить все, как есть пропуская ее вперед.
слизистую носа нещадно щиплет, заставляя давить на переносицу указательным пальцем. сквозь толпу матвеев пробирается к балкону. куртку искать в данный момент бесполезно, большая толкучка создает массивность и массовку пространства. он ныряет на большой и белый балкон, одинокий в своем состоянии. вид портит лишь разбитая пепельница поставленная симметрично перед пачкой сигарет. пальцем пепел обводит рисуя знак бесконечности. благодаря кислороду звук возвращается на что-то более осязаемое, хоть и приглушенное. и вроде жить хочется.
или скрываться в своей квартире, как можно дольше. лишь бы рассвет здесь не встречать, да и кто останется? часа через три, люди как сонные мухи поползут домой, совершать утренние омывания и ложиться спать. как ни в чем не бывало. словно они не маргинальное общество, которое выбрало очередные тусовки, а не работу или семейные ценности. хотя, что это такое?

вероятно ему кажется, но он видит олега в толпе. напрягается и достает сигарету из заднего кармана. словно мираж наблюдает со стороны, ожидая реакции и даже не своей. вариантов мало, не с балкона же прыгать. остается лишь иронизировать и много улыбаться. идиотам все прощают. и кажется, настал момент это проверить прямо сейчас.
яркий отблеск от зажигалки, а минутой разнее матвеев наделялся, что его максимально не видно. наивный придурок. и как земля таких носит?
вдыхает никотин и его заносит в сторону еще больше. удачное время для курения и момент, что надо. чертыхается, свободной ладонью хватается за ледяную стену. повело, как в трипе. самому смешно, что аж щекотно в горле. хоть бокал бы опрокинуть, а может быть сразу два.

Кей любил возвращаться домой. С точки зрения обычного человека это было странное чувство, глупое, иррациональное. Ведь его там никто не ждал. Ни подружки, ни домашнего животного. Но с его работой от голода в этой маленькой квартирке повесились бы не только мышка, кошка и Жучка, но и подружка заодно, если бы только они были.
Если продолжать линию “обычного человека”, то действительно, лучше было бы торчать всё свободное время в баре, сканируя стройные ножки красоток и поглощая мерзкое, отдающее химией пиво.
Но, то ли дело было в том, что Кей не был обычным, то ли, что даже человеком в каком-то смысле он тоже не был, но дешевые пивнушки он обходил, раз за разом торопясь домой с радостью и предвкушением, которое практически никак не отражалось на его расслабленном лице, разве что едва заметная мечтательная улыбка иногда касалась губ.
Он так любил возвращаться домой, что полюбил и эту высотку, состоящую, словно из сот, из дешевых маленьких квартирок, и её грязные лестничные пролёты, намертво пропахшие блевотиной и мочой. И даже своих, так называемых соседей, которые круглыми сутками тусовались в этой лестничной вони и каждый раз, уже даже не стараясь изобрести что-то оригинальное, окатывали Кея ругательствами, как помоями.
Эти помои не смешивались с его сознанием, как вода не смешивается с маслом. Он понимал, что стоит за этим всем, а потому, самое большее, что испытывал — сожаление.
“Мне очень жаль”, — думал он каждый раз, когда слышал в спину крик: “Кожаный мешок!”
Кей не извинялся перед ними. Ему действительно было жаль этих людей. Настоящих, рождённых - чем они непременно гордились, как наибольшим своим достижением. На самом-то деле, гордиться им больше было нечем. Хилые, больные, слабые и очень злые - такими представали перед Кеем его соседи-люди. Они не могли причинить ему настоящего вреда, просто из своей органической трусости, а потому будто бы надеялись унижением репликанта компенсировать свою пустую бессмысленную жизнь: вот посмотрите, мы-то люди, мы-то повелители жизни, а этот-то, этот — только мяса кусок.
Технически, если смотреть, с точки зрения всё того же человека обычного, Кею возразить на это было нечего. Но, впрочем, ему и не хотелось - чего уж точно никогда не желал для себя, так это походить на своих соседей: злобных, трусливых и жалких. Возможно, в глубине души, ему хотелось бы быть кем-то другим, но он понимал, что эта мечта невыполнима, а потому старался просто быть собой.
… и любил возвращаться домой.
Потому что, вопреки всему, его там ждали.
И пусть это была всего лишь голографическая девушка, услада очей одиноких дрочеров и неудачников, но Кей искренне полагал, что Джой идеальна.
Кей не знал, что в этом плане думала про него сама Джой, но лично ему даже мысль о том ярком вихре света, что ворвётся в крохотную стерильную гостиную, почти лишенную индивидуальности и уюта, о том лёгком ощущении статического электричества, от которого приподнимаются волоски на руках, и которое равнозначно крепкому объятию, одна только мысль об этом отражалась на лице репликанта улыбкой искреннего счастья, и была для этого самого счастья главным и единственным поводом.
Он вошёл, как всегда молча, как обычно задумчиво потянулся на кухню, проверить, осталось ли там ещё хоть что-то, чем можно ублажить негодующий желудок, про который слишком часто забывали в течение дня.
Это было чем-то вроде их маленького ритуала — Кей никогда первым не нарушал устоявшейся тишины квартиры и даже не гадал, откуда и в какой момент вынырнет Джой, чтобы поприветствовать его.

— Как насчет большого попкорна? — с метровой растяжки загадочно улыбался фиолетовый заяц в шляпе фокусника — маскот ярмарки, — в стиле комикса рекламирующий все акции. Например, большой сырный попкорн и по цене среднего. Дик указал на него взглядом и подмигнул. — Это будет осырительный вечер.

Ну? Ну, ты понял шутку, понял?

Но Дэмиен оставался Дэмиеном.

Целый день им пришлось изображать из себя обычную семью: заниматься обычными делами, ходить в обычные места, куда бы старший брат повел младшего. Был только один нюанс — «обычные» места в представлении Дэмиена. Нет, мы не пойдем на картинг («ты точно кого-нибудь собьешь!»), и в дуэльный фехтовальный клуб («нет, ни за что, Дэмиен») и на мастер-класс индийской кухни («просто нет!», воспоминания о том, как он один раз поддался и вдохнул карри, а потом ещё три часа чихал, были ещё свежи).

В итоге, после часового мозгового штурма, победил (один взрослый голос с кредиткой и тачкой против одного голоса Дэмиена Уэйна) музей естественной истории, в который, к глубокому разочарованию проигравшей стороны, они все равно поехали на метро. Чем был недоволен Дэмиен, Дик понимал очень — в двенадцать он был бы счастлив от такой поездки.

Они классно потусили; аудиогид был так себе, но исправить эту досадную оплошность получилось легко — Дик взял эту важную роль на себя. Вот тебе десять занимательных фактов о стегозаврах, как насчёт фоточки рядом с привезенной из Чикаго экспозицией самого большого сохранившегося скелета тиранозавра, а завершением экскурсии было проецируемое на потолок шоу.

Как он не старался, победить плохое настроение Дэмиена оказалось невозможно. Если Альфред был прав и тот был просто копией Брюса в детстве, Дик ещё сильнее преисполнился уважением к человеку, который смог с ним совладать. Потому что его таланты оказались не так безграничны! Возможно, все пошло не так ещё дома:

— Брюс сказал тебе не брать оружие, — вряд ли существовал хоть один способ, как можно было преподнести эту новость Дэмиену и не расстроить его. А расстроенный Дэмиен немного напоминал демоненка. Пронести катану под худи было сложно, но вот все остальное… — Любое оружие, так что… прости, но мне придётся проверить.

На то, чтобы оставить оружие дома существовало много причин: к моменту, когда они возьмут преступника, он не должен истекать кровью. В истории было слишком много белых пятен; где, как и почему он выбирал своих жертв? Все меньше получалось склоняться к варианту, что выбор был случаен. Готэм — большой город. Будь у кого-то желания, он мог бы провести целый день, присматриваясь к детям из неблагополучных районов.

Итак, день не задался в тот момент, когда у Дэмиена пришлось забрать все метательные ножи. Дик очень надеялся, что ситуация исправится сама собой, когда они придут к аттракционам. Если существовало универсальное средство от всех бед, когда тебе нет тринадцати, то это аттракционы. Но, увы, пока Дэмиен источал только наследственную мрачность Уэйнов.

Может, если бы сюда его повел Брюс… Но преступник ни разу не выбирал в жертвы ребенка с родителя, вряд ли он решил бы и сегодня изменять себе. Одиночки, дети в компании других школьников, дети, оставленные в компании братьев и сестер. Чем бы не руководствовался поехавший, семьи с родителями его не интересовали.

Поэтому попкорн, горки, комната страха, возможно, прицельная стрельба по пластиковым клоунам. У Дика Грейсона тоже было кое-что в арсенале, что он мог противопоставить — неистребимый оптимизм, например.

Сколько раз за последние полгода Кайя бывал в Сумеру, сколько времени там провёл, сколько его заданий или вылазок кончалось там? Пальцев одной руки едва ли хватит, дело уже перевалило на вторую руку. Не то чтобы это удивительно, если учитывать то, что весь мир ждал Путешественника, и события теперь стремительно развивались. Но не настолько же, да?

И вот он снова здесь. Почти случайно, хотя и полагал, что опять окажется в Сумеру. Изначально ведь отправлялся в рядовое задание на другой конец Страны Свободы. Капитан кавалерии в принципе не то чтобы часто бывал в городе, всё чаще находясь в командировках и разъездах. Не только потому, что так ему нравилось больше, и не только для того, чтобы некоторая привязанность к городу и его обитателям не донимала. Но в том числе из соображений безопасности, ведь Орден Бездны... Чёрт подери, сколько же всего встало на место с прояснением одного-единственного факта, и насколько опаснее стало то, что шпионы и маги Ордена всё чаще появлялись вокруг Мондштадта. После той встречи с Путешественником и Дейнслейфом в Сумеру, когда снова сбились артерии. Кайя мелькнул там, где не следовало? Его кто-то узнал? Кто-то проследил? У Ордена появились догадки, что Альберих имел потомка и способен был перенять дела? Было им всё равно? Если нет, то пытались ли они найти его и что намеревались делать, если Кайя не захочет выслушать и последовать? Он без понятия, насколько безумно и искривлено чужое сознание и на что они готовы пойти, чем угрожать. Ведь к собственному сожалению Альберих успел обзавестись теми, кто ему дорог, чью жизнь хотел сохранить и кого неизменно не желал втягивать в это всё; хотя бы не так и не раньше положенного времени, оттягивая до последнего. Авось у них ещё будет шанс, а если вмешается Орден - нет.

Потому и ладно, что снова оказался в Сумеру из-за провала и следования за данными. Чем дальше и чем чаще от Мондштадта, тем выше вероятность, что Кайю там не найдут, авось и оставят город в покое. Тем более что даже способным имитировать человечность членам Ордена не так-то просто затеряться среди людей.

Удивился ли, что очередная артерия стала функционировать не так, вылезла, принялась засорять и сбивать пространство? Нет. Он даже не очень понял, как именно к ней вышел (в конечном итоге, Сумеру или Монд?), и тем более как успел сделать это раньше Ордена. Что, впрочем, не важно, главное, что узнал, главное, что успел. И... заимел приключение, о котором не то чтобы просил, но уже и не против: мозг и понимание перегружены достаточно, чтобы позволяться иногда не задумываться; лишь бы принятие не вошло в привычку бравого капитана кавалерии, он ведь вроде как с судьбой боролся и приписал себя к другому месту. Ага, находясь... находясь... простите?

Похоже, какое-то временное пространство или один из тупиков Бездны, в которую, впрочем, по ощущениям Кайя вовсе не проник. Очередное искажение артерий разыгралось подобным образом? Выхода, в любом случае, не имелось, затянуло так затянуло. Да и если Кайя решил исправить проблему, то стоило пойти дальше, дабы разобраться с первоисточником и привести всё в порядок, насколько это в нынешнем Тейвате точечно в принципе возможно.

Да и местечко само привлекло слишком много внимания, потому что Альберих немного... выпал. Как-то смутно - или куда менее смутно чем хотелось - знакомое место. Знал, куда идти, будто бывал прежде. Вот только много лет как провёл в Модштадте, это место на него не походило, да и на Бездну, да и на пустыню  с пещерами тоже... Это больше... Он напрягся, однако решил не стоять на месте, когда оказался внутри высоких чистых коридоров, будто собранных из меди. Подобным устройством обладали стены Мондштадта, да только здесьматериал иной и символы другие - сука, знакомые - со свечением, и кое-где информационные голограммы-панели и... если идти прямо, то отчего-то Кайя уверен, что выйдет на поверхность, будучи ниже уровня земли сейчас, оказавшись в одном из садов за замком, в котором непременно должны быть интейваты и кристаллические растения с робо-насекомыми и редкой фауной подземного царства. Если это место учитывало его фантазию и память (но Альберих не помнил ведь?), конечно, хотя почему тогда не воспроизводило Мондштадт, поля, да хотя бы Хребет?...

Если честно, Альбериху даже подумалось, что он, возможно, пьян, наконец-то в стельку, до такой степени, чтобы воинственный мозг стал издеваться над ним, и, о, подобный плевок он вполне был готов вытерпеть, лишь бы в самом деле проснуться после полной пьяной отключки... однако монета в руках тверда, как и следовало, и шаги ступали на вполне реальные медь и бетон.

Не дойдя до широких автоматических дверей, Альберих остановился и насупился. Обнаружил себя на том, что отчего-то опасался идти дальше, хотя не чувствовал опасности. Что-то словно удерживало, и дело было вовсе не в его природе, приобретенной в Бездне. Просто... существовали, похоже, вещи, которые не желал вспоминать даже в собственных снах, и если всё это мерещилось, приснилось очередное приключение, пускай сны ему вообще-то не свойственны, то... это определённо кошмар. Потому что где-то между горлом и сердцем неприятно тянуло, а холодные руки немного впотели. Потому так и замер, подобно дураку последнему глядя на светившиеся руны над дверью.

Только так... тихо. Будто ни единой души. Интересная игра памяти и воображения: наверное, таким образом подсознание транслировало сковывавшее одиночество?... Вполне вероятно. Только... он ушёл настолько глубоко в себя в этой тупой медитации на руны, что даже пропустил нарушение тишины. Странно ведь даже в собственным - ужасе - сне ощущать себя чужеродным и призрачным. Ведь он не причастен к этому сну, давно не его часть, а тянуло в груди просто потому что... Случалось.

Жертв становилось слишком много, и первичная цель - положить этому конец, прервать цепочку и обратить её в наручники. Ни полицейские, ни агенты, ни те, кого оклеветали, ни L - никто из них не являлся преступником и условной пользы приносил больше, чем преступники, лишаемые жизни (своей смертью т.е.). Шла ли речь о налогах, вкладе в экономику рабочими часами, воспитанием детей, благотворительностью, развитием науки, поимкой тех самых преступников и так далее - это не столь важно.  Способность рационального объяснения - оправдания - действий Киры перешла ту грань, когда его можно было воспринимать. Как вменяемого, как кого-то, кто не маньяк и не массовый убийца, не особо опасный преступник, не социопат и не тот, кому нужно находиться если на электрическом стуле, так в изолированной камере с двумя сотнями пожизненными в приговоре. Сколько вреда - прямого и косвенного - принёс Кира как отдельный человек и как феномен - не подлежало оценкам и едва ли может быть оценено, однако он был колоссален. Когда Киру поймают, этот кейс непременно войдет в историю как один из уникальных феноменов, сравнявшись и даже превхойдя легендарного Джека Потрошителя или Чарльза Мэнсона, конечно же без раскрытых для публики деталей. Но пройдёт время - куда меньше, чем того хотелось самому маньяку - и о Кире забудут, а жизнь достаточно скоро вернётся в прежнее русло. Точно также, как оправлялась от кризисов, войн, переходов от одной эпохи к другой, переживали моменты взлётов и падений. Кира - лишь очередной особенный момент, который не станет исключением из правил течения времени и общественной памяти. Если ему повезёт, где-то останутся сектанты. Но и они - сектанты - были до него и будут после него, независимо от того, случился бы Кира.

А ещё благодаря нему некоторые становились преступниками.
И умирали. С вероятностью, превышавшей 88%; 98% - для второй преступницы. В данном конкретном случае.

В моменте было слишком много забот. В моменте Ниа напряжен, сосредоточен, сфокусирован. По-своему бил адреналин, мыслительные процессы навязчиво заполонили голову, цепляясь за каждую деталь детали. Ответ известен давно, приблизительная формула имелась, однако довести её до той доказательной базы, чтобы стала неоспоримой основой "физички" - скоро, ещё нет, но теперь быстрее. Сомнений оставаться не могло. Ещё одно пожизненное в довесок; или сразу два.

События происходили слишком быстро. Ниа самую малость раздражен, потому что их с Мелло подходы всегда отличались, и для медлительного в плане раскачки аутиста альбиноса это всегда являлось некоторым... раздражителем. Фактором, вносившим интерес, занимательным время от времени для наблюдения (экспериментов с палочкой), при правильном раскладе - полезным, однако при этом и ступор вызывавшим также. Потому что одно дело знать о том, что случится неожиданность, другое дело - когда она случается. Резко, быстро, слишком и слишком. Приходилось действовать быстрее и самому, планам - меняться, корректироваться, досрочно выбрасывать часть и внедрять новые, не просчитанные в совершеснтве повороты. А если Ниа и был похож на компьютер с большей частью ракурсов, то скорость человеческого мозга даже его масштаба, увы, пока что было ограничена по определению, не занимая нескольких кликов для рассмотрения всех последствий. Стой на кону любое другое дело, и ему было бы куда интереснее; однако на кону стояло то единственное, погубившее L и принёсшее слишком много необоснованного вреда, чтобы ставить успех под угрозу. Это выдалось немного нервно; пускай и стало крайне полезным, очень своевременным пинком.

Впрочем, справедливости ради, Мелло знал, на что шёл и против кого выступал. И под угрозу ставил в первую очередь себя, что являлось его выбором, его вкладом и... было очень в его духе. Потому что не было в духе Ниа. И потому - именно потому - L не назвал кого-то одного. Расширяя условности и внося фактор везения, 12% у того имелись, хотя Ниа сказал бы, что 8%. В значении момента роли не играло. Акт закончился, ответы - о правилах, о лицах - получены. Круг сузился, "Кир" стало меньше. Осталось лишь дожать кольцо, затянув его на шее в удавку заместо галстука.

Когда где-то между кипой событий и разгребания последствий маякнул тот_самый сигнал, этому не было уделено много внимания: нечто подобное могло произойти с техникой про пожаре, а отключившийся телефон мог символизировать, что и техника также "умерла", сгенерировал последний свой сигнал. Проценты отошли на второй план, как и Мелло: как бы они ни сыграли и в какую сторону ни повернулись бы, М выведен из игры. Ни в каком из случаев - даже разорванных взрывом частей его плоти на месте обнаружено в последствии не было - не имелось технической возможности. А что не имело отношения к Кире, будучи подсказкой или препятствием, то не стояло даже на втором плане. Ничего личного: единственно правильный подход, ради чего они все здесь и собрались. Ход Мелло должен был подхвачен и использован, а не спущен в никуда, оказавшись напрасным. И это - тоже личное. Их, его, N, L.

В конечном итоге, последние штрихи.
Все необходимые для финального хода правила проверены (живыми и мёртвыми), лица собраны.
Время, место, условия - и наручники схлопнулись, правда... Не всякое правосудие свершалось судом. Отчасти, стоило это признать, Ниа всё-таки испытал удовлетворение и от подобного исхода. Загадка разгадана и презентована.

Самая сложная - ради иной L не пошёл бы на риск - задача, самая интересная, запутанная и масштабная осталась позади. Дело закрыто. Больше таких не будет.
Реакция общества: соответствовала теории; куда менее интересная, чем новые огромные головоломки. Чёрные и белые, с увеличенным количеством кусочков. Любая игра - поимку Киры - это не превзойдёт, но даже все те фигуры - они в конечном счёте оказались сложены в отдельный пластмассовый ящик, отставленный в сторону.
Жизнь продолжалась, и пока прошло слишком мало времени, чтобы произошло нечто занимательное.

Дальше - не дело L. Он детектив, а не бог нового номера, что стал бы вмешиваться в то, что выходило за рамки его зоны ответственности и компетенции. За кого голосовали, кто научно изучал общество, кому за это платили и кто разбирался - пришёл их звёздный час.

О Кире говорили и ждали, но он будто бы исчез. Также неожиданно, как и появился когда-то. Маятнику полагалось ещё какое-то время, чтобы остановиться и прийти в статичное положение, но даже с убранными магнитами и вне вакуума это не происходило в момент. Потом наступит стадия проверки и вызовов, "послаблении" - полиции и службам стоило быть наготове. А после... всё вновь уляжется, и заместо крематориев вновь начнут набиваться тюрьмы. Оставить рекомендации, наблюдать за перекосами и изгибами, выискивать в их выхлопах интересные загадки - за сим для L всё.
х х х

Без дела Киры Ниа немного... странно. Вне приюта оно всегда следовало за ним, отвлекая от прочего, в том числе от осознания "бытия вне". Другие стены, другая страна, другое окружение. Теперь - никакой даже условной конкуренции и абсолютная свобода, что ощущалось неожиданно иным. Ниа - теперь L - волен продолжать дело как ему было угодно, как он это видел, мог выбирать что ему интересно в любой точке мира. Однако без всех тех особых факторов вдруг оказалось... что он вне приюта, без фигуры L и совершенно точно уверен, что ничего более интересного ему более не попадётся никогда. Ничего личного: математика и прогнозирование, они безличностные и о фактах. Другой факт - в этом как-то стоило обустроиться.

Когда со всеми юридическими, техническими и рекомендательными нюансами было закончено, Ниа вернулся в США, где его уже ждало несколько личных встреч и продолжение деятельности L. Не так, как это было прежде, потому что подход альбиноса отличался от "наставника", но с неизменной попыткой в полной мере ого понять; и в конечном счёте, просто делать то, что получалось у Ниа лучше всего: разгадывать загадки. Возможно, оно даже и хорошо, что Лайт успел практически изничтожить репутацию L, оставив некоторое количество висяков и тупиков (не считая того, что все раскрытые им дела становились покойниками - как удобно носить маску спасителя поверх личины убийцы), ведь благодаря этому Ниа имелось и чем себя занять, и возможность реабилитировать L, воссоздав не копию его прежнего, но того, что не подведёт и вернёт заслуженные ассоциации; и эффективность. Это, в каком-то смысле, очень личное (прямо как топтание Киры на чужой репутации после расправы, не так ли?).

12% (8%) или всё-таки 88%?
Лишь вопрос времени, когда - как скоро - этот вопрос всплыл бы в памяти L, ведь при общей собранной картинке, кое-что бонусом оставалось в воздухе. Едва ли у телефона имелась возможность сработать, если тот в самом деле "всё". Если нет, то не факт - как и отсутствовали причины, - что Мелло ответил бы, будь у него возможность. Однако некоторый перфекционизм повисшего в воздухе стоило доводить до конца, а может просто пинать себя за пределы комфортного и привычного, следуя примеру... В конечном счёте, Ниа совершенно ничего не терял. Он что так, что так бы лежал на по полу, собирая очередную конструкцию на этот раз из магнитных блоков. А потерял - уже - в этом всём чуть больше; изначально имея, на самом-то деле, не то чтобы многое.

Набранный номер по тем самым "принятым" ими негласно сигналам. Без дела, без цели, без необходимости. Для точки или просто - потому что мог и... почему, собственно, нет? Ни одной объективной причины против. Пальцем в небо и будто бы даже технически без ожиданий. Без искажений голоса и прочей мишуры. Оно больше не нужно. Особенно если телефон в самом деле "всё", в один конец. Даже непонятно, почему именно немного волнительно, будто что-то бегало по ладоням и голове.

Бабич нашел его в тот вечер в саду с полным набором: наполовину пустой графин виски, заряженный пистолет и пачка феназепама (не смешивать с алкоголем). Тема сразу принялся крыть его трехэтажным матом, с каким-то непривычным для него смущением отводя глаза. Стас все слушал, слушал, прикрывая колени и поясницу теплым пледом. Весна уже закончилась, и черная, и обычная, закончилось и лето, а Кудинов все никак не мог сообразить, что ему теперь делать дальше.

Было прохладно, Стас три дня ходил вокруг пистолета, то взвешивая его в руке, то примериваясь к курку. Было не слишком понятно, куда именно стрелять, тут дело-то тонкое: попадешь не туда — тебя зачем-то спасут и будешь до конца дней овощем. И спросить как бы было не у кого, и гуглить было как-то некомфортно, кто знает, как там эти запросы обрабатываются.
Да и как-то в принципе Стас никогда не был предрасположен к таким вещам: он всегда боялся и боли, и смерти.

Если честно, он про этот пистолет уже на тот момент абсолютно забыл, потеряв всякий интерес, просто сидел, кутаясь в плед, растерянно смотрел в одну точку. Мысли всплывали одна за другой, с ними было чудовищно некомфортно, виски вроде бы помогал, но не слишком.
Артем долго и изобретательно матерился у него над головой, а потом как-то резко замолк. Забрал пистолет, положив себе в карман, налил виски и ему, и себе, тяжело вздохнул.
— В Москву тебе надо, Стас. Че те тут делать, да? Поедешь в Москву, начнешь все заново.

Стасу никакое заново начинать не хотелось, он, обычно нервно-деятельный, весь как будто бы споткнулся, споткнулся об Игоря, Илью, Рауля, Катю и захлебывающегося кровью у бассейна мальчика. Все оно как-то было сразу в нем, в горле, сухим плотным комом, что не сглотнуть, не проглотить. Мэрство все, естественно, закончилось, не успев начаться, какая с такой репутацией политика: отец сына, начавшего стрельбу на вечеринке друга. Бизнес тоже пошатнулся: у слоечек и пирожных появился привкус крови и пороха, а такое обычно не очень понимают.

— Откроешь свою кондитерскую, будешь на кухне работать. Помнишь, ты мне все жужжал, что скучаешь по этому? Ну вот. Потихоньку расширишься. Сеть кафеен, хуе-мое, будем к тебе с Костиком приезжать.

Стас был почти удивлен, что Бабич не вставил шуток вроде: “Назовешься Голубое Кафе”. Или: “В Москве дырявых больше, чем тут, может найдешь кого”. Или еще каких-нибудь. Похоже, он серьезно переживал, от этого было почти не по себе.

В общем, как-то так он здесь и оказался. Весь какой-то в абсолютной прострации, скинувший (вес и возраст) из-за нервов и, при этом, наконец-то свободный. От окружения, ожиданий, семьи и короткого знакомства всех со всеми, как обычно происходит в маленьких городах. Все переменилось настолько резко и сильно, что Кудинов все никак не мог сообразить, что это — его новая реальность, а не странный сон.

В Москве, конечно, гладко ничего не было. Стас не привык жить в мегаполисе, все не хватало то моря, то неба, то какой-то свободы бегать по пляжу, пинать мокрый песок, набегающую волну и жечь покрышки. (Кудинов помнит, когда-то они таким занимались.) С деньгами было узенько, вроде бы хватало, но со спизженными Илюшей миллионами было бы куда как комфортнее. Какое-то время Стас и правда сам стоял на кухне, его это в какой-то степени успокаивало: просто замешиваешь тесто, и, в общем-то, все. Тебя, как личности не существует, существуют только ленивые размышления о том, что надо заказать еще муки. Или что эклеры продаются лучше профитролей. Или что закваску надо подкормить.
Вся эта возня его как-то терапевтировала, что ли, замедляла его привычный бешеный темп жизни. А потом деятельный Стасовый мозг решил, что одна точка — это чудовищно скучно.

Протягивая Вадиму руку, Стас вдруг со внутренним неудовольствием подумал, что перед встречей пришлось ушивать пиджак, рубашку и брюки. Они иногда созванивались по видео с Костей или с Артемом, те, видимо, периодически пытались проверить степень живости своего друга детства. И, последний раз, они оба взяли с него клятву набрать хотя бы килограмм пять. (“Стас, ты выглядишь, как треска”.)

— Станислав Олегович Кудинов. Спасибо большое, Вадим Юрьевич, что нашли на меня время, — у Стаса, за эти два года, ушли из голоса его мягкие, рассеянные интонации, и он сам иногда дергался с новой нервной резкости своего тембра. Костя с Артемом потребовали вернуть и это тоже. (“Тя раньше хоть приятно слушать было, а щас будто нахуй шлешь нон-стоп. Может ты вообще больше не педик?”)

Вадим был специфический. Стас это как-то сразу понял, то ли по остроте его взгляда, то ли по складке между бровей, то ли по манере изъясняться. В Коктебеле Кудинов обычно с такими дел никаких не имел, у них всегда было что-то cвое за идеальными манжетами рубашек, а Стас как-то… за человечность своего бизнеса переживал, что ли. Сейчас даже смешно. Все самое человечное там вылилось в какую-то беспросветную хуйню.

Рука у Белозерова была прохладная, сухая. Кудинова это как-то иррационально, неуместно взволновало тогда. Весь Вадим, Вадимов круг и Вадимовы методы его раздражали своим постоянным продавливанием, они еще даже не были особенно знакомы, а Стаса это все уже бесило, а вот рукопожатие — нет. Рукопожатие вышло хорошим.

Вадим был специфический, а Стасу, банально, нужна была крыша, потому что бизнес вдруг пошел хорошо, расторопно. Свободных денег все еще не было, потому что все свободные деньги Кудинов вкладывал обратно, но предприятие уже грозило стать сетью пекарен, а не просто двумя-тремя точками.

— Вот тут все цифры, бумаги в двух экземплярах. Отчеты за последний год, аналитика, прогноз роста. Вы человек серьезный, думаю, вам не очень нужны мои художественные описания вкусовых качеств, — Стас выдал намек на улыбку, как-то вдруг очень резко становясь собой прежним, лукаво, задумчиво заглядывая Белозерову в глаза. Кудинов никогда не производил собой впечатление человека давлеющего, способного на конфронтации, поэтому его часто быстро списывали со счетов. А Стас только и пользовался. Артем последние два года говорил про это: “Ты даже людей раскручиваешь, как педик. Не, Стасян, я щас без наезда, ну просто как факты. Ты ж блядь вроде улыбнешься, а потом в мозги ебешь, капелька по капельке”.

так все и кончилось: в стихнувшем голосе, в схлынувших мыслях; в замирании целой вселенной на выдохе; увязнув в одной бесконечной минуте, заставившей смолкнуть часы, притупив само ощущение времени, мешая яркость заката с уходом во мрак. 

что-то в нем умерло, отслоилось от сердца шелухой старой кожи, и под ней обнаружилась мякоть уязвимой приязненности, приукрашающей прошлое до безупречного штиля, что изгладило в памяти любые неровности, точно что-то случилось между ним и Сугуру с необъяснимой внезапностью, посеяв смятение в душе виноватым вопросом. Что было не так? Что он упустил, пытавшись угнаться за всем одновременно, будто бы выстрел, настигнувший голову Рико, разбил их беспечную юность как вазу и, раня руки осколками, он не заметил, что склеивать уже было нечего?

с тех пор он словно очнулся совсем в другой жизни. Он, может, действительно умер, воскреснув в каком-то ином варианте вселенной, где Сугуру был дальше, чем Сатору бы смог дотянуться, и больше не было мягкости во взгляде напротив, и было теперь не нащупать плеча, а теплота дружелюбия остывала от холода, и все отмирало, неспешно сходя слой за слоем, пока от него не осталась фантомная боль.

Сугуру ведь умер отнюдь не сегодня. Прощание только внесло окончательность в то, что когда-то и так решилось без слов, и годы были отсрочкой, мучительно долгим срыванием пластыря, но Сатору соврал бы, сказав, что на что-то надеялся.

он просто хотел избежать своей роли... Всего лишь не быть палачом, позволив казни свершиться иначе, чужими руками, оставив нетронутой легкость хранимого в памяти, где юность исполнена светлых тонов. Сохранить там Сугуру, как будто навечно пленяя того в фотографии, удаляя последние годы в зачеркнутости, как если бы жизнь его оборвалась, порвавшись как нить, когда тот внезапно решил потянуть ее в сторону... Как будто тот умер тогда, поглощенный толпой, укрывающей гибель в потери из виду или же, может, как если бы тот растворился в годах, и Сатору узнал бы о смерти Сугуру впоследствии, случившейся где-то, куда он не мог заглянуть, а потому отзвучавшей в расплывчатой близости к сну, где еще бы могло исцелить пробуждение.

но, конечно же, нет. Он одарен многократно, только не правом отказа, и сила на грани с божественностью была припирающим к стенке проклятием, не дававшем хоть раз отказаться, сойти, отведя глаза в сторону в пусть уже неизбежном для Гето лезвийном взмахе... Нет, ему полагалось прожить этот миг, глотнуть как вину, пройдя от заглавной до точки, точно не только Сугуру, а также он сам должен нести наказание за сделанное.

темнота уплотняется медленно, проседая в стихавших тонах, и снег зависает над ним звездной россыпью, стираясь в толщи бесконечности как сгорает космический сор в слоях атмосферы земли.   

он идет, не чувствуя веса ни мира, ни времени. Дорога стелется словно бескрайним движением вперед, простертой где-то в изнанке запущенной техники, и Сатору болезненно тянет домой, но притом возвращаться ему совершенно не хочется, поскольку еще слишком рано, чтобы пристроиться рядом с Мегуми в постели и спасти себя от блуждания в мыслях недвижимым сном, смывая им же с лица выражение печали, дабы вновь облачиться в улыбку к утру.

веселиться сегодня кажется Годжо взятием новых высок лицемерия... и до чего отвратительным ощущается несенное вместе с цветами намерение, два расставленных пальца эмоджи, и неопределенно конечное «кажется, я слегка опоздаю!», когда он не здесь, вернее, от него остается лишь тело, испускавшее речь отголоском инерции, тогда как в глубинном, осознанном, Сатору практически опустел до безмолвия. Он не хочет сейчас ни стоять, ни идти; его влечет тишина, но подмывает наполнить пространство бессмысленным шумом, он мечтает забыться, желает осесть в темноте, но понимает, насколько нуждается в ласке Мегуми... В его касаниях пальцев, в объятиях рук. В его прозорливом молчании, а также умении чувствовать, а еще в аккуратном движении глаз, способных отмерить за маской беспечности искренность в граммах. Он просто нуждается в нем: и тогда, и сейчас. В нем как в живом существе, в каком бы смог раствориться, затмив его жизнью свершенную смерть, как уже врачевало присутствие Мегуми отсутствие Сугуру до этого... 

всего лишь пару секунд. Сатору платит ими за выдох и вздох, пока собирается с силами, встретившись с дверью квартиры, и ищет перебором в уме подходящую реплику - нужный настрой, в который готовиться сразу же влиться с разгона.

[indent] - Я дома!

улыбка в уровень носа, восклицание как песня, с подпрыгнувшей «о», и букет распускается в узком проеме, спеша впереди, отсчитав еще немного мгновений восторженной слепости, прежде чем взгляд обнаружит Мегуми... под ним.

[indent] - А?...

удивление глупое, и нотка страха в нем – уголом иглы, что пронзает рассудочность с выводом техник, принудив его тут же, не думая, бросить цветы, и спуститься к нему в суетливом волнении...

[indent] - Мегуми?

...притронуться бегло ко лбу, отвести темноту волос в сторону; найти безмятежную плавность лица, что смягчил собой сон, посетив того раньше, чем он, как будто украв в наказание за проигрыш взметнувшимся стрелкам часов, что уже отправляли законченный день в новый праздник. В его руках он обмякший – доверительным то ли к нему, то ли к дому, - и принимает форму податливо, разрешая распутать свернутый в дреме клубок, принимая объятия с гибкостью кошки. Сатору пытается взять его, но чувствует тяжесть, что ждет наверху, и понимает, что жаждет остаться вот так, в этой паузе; зависнуть в узком пролете соседних друг другу секунд, в которых еще не окончилось действие, и сесть в безопасном низовье стены.

он держит Мегуми без полноты осознания, какая из мыслей влекла к нему страх.

что все повторится? Что каждая жизнь, какой бы он не коснулся, утечет как песок, пренебрегший усилием сомкнутых пальцев? О чем он подумал, заняв рот бездумным выпалом звуков, и почему метнулся так резко, хотя земные глаза разделяли спокойствие тех, что сотканы техникой?

[indent] «Старею, должно быть...» - Сатору шутит безмолвно и снова смотрит в лицо, в котором нет бледности кровяного оттока, как нет начертанной метки проклятия, что предвещала бы участь, пленившей Цумики... Привычка гнет губы, но выходит чуть ломано, ведь сверху также спускается запах готовки, разбавлявший спектр чувств досадой об ужине, давно остывавшем в приглушенном свете, и, ускользнув от внимания, срывается на пол букет, образуя лежанием образность веера.

улыбка со всей удрученностью канет во вздох.

[indent] «Какой же ты все-таки жестокий человек, Сугуру»

здешние — те, что ни живы, ни мертвы — обладают каким-то немыслимым обаянием безразличия, сказал я вслух так, чтобы он услышал мой голос ночью, накануне воздвижения креста господня. сегодня мой джип застрял на игумновской дороге — на мосту, возле поворота к озеру, столпилось шестнадцать ангелов беллини, воздух заполнился густыми сигнала гудка и дорожной пылью, а что же они?

они всё продолжали прибывать, застилая своими телами дорогу, и мучительно блеяли, будто это я им мешал пройти, а не они мне.

нынче долго тебя с нами не было, ванечка, вот они и чувствую себя здесь как хозяева, бросила в зеркало баба нюра, нехотя сменив белое платье на красное, сына своего хватилась, а всё молоко на его мёртвых косточках давно уж скисло. мне показалось, что говорит она нынче тише да холоднее, забыла его совсем, а может и никогда вспоминать не хотела, ты зря силу свою не трать, внучек, холмиком обойди, а они за тобой сами, как, овцы, пойдут — сереженька вчера топорик хорошо наточил, меньше теперь мороки.

старая ведьма, подумалось мне, когда я отвёл руку, будто хотел ударить девочку, что стояла ближе всех, в повязанном на голову ситцевом платочке, но потом передумал и прошипел:
— шла бы ты отсюда, мать, пока костьми не рассыпалась — сына своего сердобольного сгноила в озерце, и ко мне теперь, отродье, подбираешься?

толпа загоготала и потихоньку стала отступать. я чувствовал, как тусклое вечернее солнце печёт мне затылок, как они все разом глядят мне в спину, и как спина выпрямляется, будто между рубцами в позвоночник вставили по игле.


[indent]  [indent] я приду к тебе с клубникой в декабре
[indent]  [indent] просто верь мне, как ребёнок, что так можно



— Это у тебя вопросы такие или предложения? — Хозяин смотрел ему прямо в лицо, кожа у него была цвета подсохшего багульника, хотя, нет — скорее цвета густой охры, впитывающей свет, на западе говорят, такой оттенок ближе всех примиряет человека с действительностью. — Не жрёшь что ль ничего? Форма висит, как с покойника снял — вон, одни зубы только остались.

Поезд заскрипел, отъезжая от станции, Ваня дёрнул сумку обратно к себе и всучил на обмен чёсанную, холеную шавку. Её длинная шерсть красиво отливала золотом в закатных лучах, а морда — глупая, с крошечными кривыми зубами — то судорожно сопела, вывалив наружу крошечный розовый язык, то пряталась мокрым носом под сережину руку и вылизывала его ладонь. Небо, меж тем, как медный котёл на огне — вскипало и поднималось ещё выше, белело вздувшейся пеной над лесом и морщилось длинными соляными полосами, хотя казалось бы — ну какие здесь самолеты.

— Да это не Вениаминыч, карга старая опять воду в болоте мутит — ей бы сдохнуть спокойно в своём колодце, а она, видишь ли, не хочет, привыкла уже на готовых харчах сидеть тут, пинком из дому не выкинешь, — он за собой никого не ждёт, со станции быстрым шагом спускается да проваливается в снег по колено, вся дорожка им усыпана — рыхлый совсем, как мартовский, в начищенные ботинки мигом забивается и каким-то странным образом не тает. — Звала меня тут как-то: приходи, говорит, сынок, сердце без тебя болит — ну, какова мразь. Жрать, видать, больше некого, вот и обратно просится. Ты то, сразу видать, был у неё — высох, аж смотреть страшно, опоила опять какой-нибудь травяной дрянью, да? Не пей, Сережа, из козьего копытца — козлёночком станешь.

В старом отцовском джипе пахло знакомо и тревожно, как в забытом ящичке для лекарств, Ваня бросил сумку назад, постучал мысками о стёсанные шины, отряхивая от снега ботинки, поскрипел перчаткой по оледеневшему стеклышку и, с непривычки еле вскарабкавшись, сел на переднее пассажирское.

Приглушённое жужжание слышалось откуда-то снаружи, будто по другую сторону леса — не то лесопилка, не то морской порт. И всё, что Козлов знал, что мог видеть и слышать, в присутствие Хозяина вдруг обернулось насмешливой пустотой, сырой и гулкой, как подвал его служебного участка.


во всем здесь есть какая-то антитеза, скрытое противоречие, глубокая трещина. живые говорят не с начала, а с конца, у мёртвых трескается кожа от засохших слез, старухи поят вином изо рта молодых, а молодые — все, как заговорённые, спускаются нагими к болотам и тонут там, — а знаю ли я тебя, мальчик мой? а если знаю, то куда ты у меня вечно торопишься?

Бабич нашел его в тот вечер в саду с полным набором: наполовину пустой графин виски, заряженный пистолет и пачка феназепама (не смешивать с алкоголем). Тема сразу принялся крыть его трехэтажным матом, с каким-то непривычным для него смущением отводя глаза. Стас все слушал, слушал, прикрывая колени и поясницу теплым пледом. Весна уже закончилась, и черная, и обычная, закончилось и лето, а Кудинов все никак не мог сообразить, что ему теперь делать дальше.

Было прохладно, Стас три дня ходил вокруг пистолета, то взвешивая его в руке, то примериваясь к курку. Было не слишком понятно, куда именно стрелять, тут дело-то тонкое: попадешь не туда — тебя зачем-то спасут и будешь до конца дней овощем. И спросить как бы было не у кого, и гуглить было как-то некомфортно, кто знает, как там эти запросы обрабатываются.
Да и как-то в принципе Стас никогда не был предрасположен к таким вещам: он всегда боялся и боли, и смерти.

Если честно, он про этот пистолет уже на тот момент абсолютно забыл, потеряв всякий интерес, просто сидел, кутаясь в плед, растерянно смотрел в одну точку. Мысли всплывали одна за другой, с ними было чудовищно некомфортно, виски вроде бы помогал, но не слишком.
Артем долго и изобретательно матерился у него над головой, а потом как-то резко замолк. Забрал пистолет, положив себе в карман, налил виски и ему, и себе, тяжело вздохнул.
— В Москву тебе надо, Стас. Че те тут делать, да? Поедешь в Москву, начнешь все заново.

Стасу никакое заново начинать не хотелось, он, обычно нервно-деятельный, весь как будто бы споткнулся, споткнулся об Игоря, Илью, Рауля, Катю и захлебывающегося кровью у бассейна мальчика. Все оно как-то было сразу в нем, в горле, сухим плотным комом, что не сглотнуть, не проглотить. Мэрство все, естественно, закончилось, не успев начаться, какая с такой репутацией политика: отец сына, начавшего стрельбу на вечеринке друга. Бизнес тоже пошатнулся: у слоечек и пирожных появился привкус крови и пороха, а такое обычно не очень понимают.

— Откроешь свою кондитерскую, будешь на кухне работать. Помнишь, ты мне все жужжал, что скучаешь по этому? Ну вот. Потихоньку расширишься. Сеть кафеен, хуе-мое, будем к тебе с Костиком приезжать.

Стас был почти удивлен, что Бабич не вставил шуток вроде: “Назовешься Голубое Кафе”. Или: “В Москве дырявых больше, чем тут, может найдешь кого”. Или еще каких-нибудь. Похоже, он серьезно переживал, от этого было почти не по себе.

В общем, как-то так он здесь и оказался. Весь какой-то в абсолютной прострации, скинувший (вес и возраст) из-за нервов и, при этом, наконец-то свободный. От окружения, ожиданий, семьи и короткого знакомства всех со всеми, как обычно происходит в маленьких городах. Все переменилось настолько резко и сильно, что Кудинов все никак не мог сообразить, что это — его новая реальность, а не странный сон.

В Москве, конечно, гладко ничего не было. Стас не привык жить в мегаполисе, все не хватало то моря, то неба, то какой-то свободы бегать по пляжу, пинать мокрый песок, набегающую волну и жечь покрышки. (Кудинов помнит, когда-то они таким занимались.) С деньгами было узенько, вроде бы хватало, но со спизженными Илюшей миллионами было бы куда как комфортнее. Какое-то время Стас и правда сам стоял на кухне, его это в какой-то степени успокаивало: просто замешиваешь тесто, и, в общем-то, все. Тебя, как личности не существует, существуют только ленивые размышления о том, что надо заказать еще муки. Или что эклеры продаются лучше профитролей. Или что закваску надо подкормить.
Вся эта возня его как-то терапевтировала, что ли, замедляла его привычный бешеный темп жизни. А потом деятельный Стасовый мозг решил, что одна точка — это чудовищно скучно.

Протягивая Вадиму руку, Стас вдруг со внутренним неудовольствием подумал, что перед встречей пришлось ушивать пиджак, рубашку и брюки. Они иногда созванивались по видео с Костей или с Артемом, те, видимо, периодически пытались проверить степень живости своего друга детства. И, последний раз, они оба взяли с него клятву набрать хотя бы килограмм пять. (“Стас, ты выглядишь, как треска”.)

— Станислав Олегович Кудинов. Спасибо большое, Вадим Юрьевич, что нашли на меня время, — у Стаса, за эти два года, ушли из голоса его мягкие, рассеянные интонации, и он сам иногда дергался с новой нервной резкости своего тембра. Костя с Артемом потребовали вернуть и это тоже. (“Тя раньше хоть приятно слушать было, а щас будто нахуй шлешь нон-стоп. Может ты вообще больше не педик?”)

Вадим был специфический. Стас это как-то сразу понял, то ли по остроте его взгляда, то ли по складке между бровей, то ли по манере изъясняться. В Коктебеле Кудинов обычно с такими дел никаких не имел, у них всегда было что-то cвое за идеальными манжетами рубашек, а Стас как-то… за человечность своего бизнеса переживал, что ли. Сейчас даже смешно. Все самое человечное там вылилось в какую-то беспросветную хуйню.

Рука у Белозерова была прохладная, сухая. Кудинова это как-то иррационально, неуместно взволновало тогда. Весь Вадим, Вадимов круг и Вадимовы методы его раздражали своим постоянным продавливанием, они еще даже не были особенно знакомы, а Стаса это все уже бесило, а вот рукопожатие — нет. Рукопожатие вышло хорошим.

Вадим был специфический, а Стасу, банально, нужна была крыша, потому что бизнес вдруг пошел хорошо, расторопно. Свободных денег все еще не было, потому что все свободные деньги Кудинов вкладывал обратно, но предприятие уже грозило стать сетью пекарен, а не просто двумя-тремя точками.

— Вот тут все цифры, бумаги в двух экземплярах. Отчеты за последний год, аналитика, прогноз роста. Вы человек серьезный, думаю, вам не очень нужны мои художественные описания вкусовых качеств, — Стас выдал намек на улыбку, как-то вдруг очень резко становясь собой прежним, лукаво, задумчиво заглядывая Белозерову в глаза. Кудинов никогда не производил собой впечатление человека давлеющего, способного на конфронтации, поэтому его часто быстро списывали со счетов. А Стас только и пользовался. Артем последние два года говорил про это: “Ты даже людей раскручиваешь, как педик. Не, Стасян, я щас без наезда, ну просто как факты. Ты ж блядь вроде улыбнешься, а потом в мозги ебешь, капелька по капельке”.

под читателем будет видно