Лиам очень ждал третьего курса, ведь именно на нем начинался самый интересный предмет школьной программы — уход за магическими существами. Хоть младший МакЛагген и знал всю программу предстоящего курса на зубок, а книги Скамандера были для него, что для Элспет — брошюры академии хит-визардов, а для Эррола — каталоги спортивных метел, продемонстрировать свои знания и умения на практике было особо волнующим и захватывающим. Всю дорогу до Хогвартса в купе поезда он увлеченно рассказывал Адаму о тех существах, о которых им предстоит совсем скоро узнать, тараторя так увлеченно и без остановки, что старый друг даже не узнал в этом воодушевленном мальчишке былого молчаливого ворчуна. Друзья отчего-то без обсуждения решили, что занятия у Хаффлпаффа и Рейвенкло будут совместные, а от того разочарование, что в расписании барсуков поставили со змеями, а орлов со львами было особо горестным. Но даже оно не особо сбило с Лиама торжественный настрой.

С профессором Кеттлберном Лиам был знаком. Не без помощи сестры, на первом курсе он напросился к нему в помощники, а однажды даже тайком пробрался в загон к гиппогрифам, чем лишил Хаффлпаф двух десятков очков, но получил нового друга, гнедого жребчика по кличке Гермес. Когда старый колдун перед началом урока похлопал его по плечу своим протезом и спросил, как Лиам провел лето, паренек, чувствуя не знакомую ему до селе уверенность, рассказал профессору о том, что нашел в лесу рядом с поместьем МакЛаггенов следы фестралов, чем очень впечатлил старика и, еще до начала урока, заработал для факультета пять очков. На самом занятии рука Лиама то и дело взмывала вверх, а в завершении вводного урока профессор даже пригласил МакЛаггена ассистировать в перевязке лапы книззла при всем классе. В общем, можно было бы считать, что первый урок прошел триумфально и юный непопулярный хаффлпафец наконец смог как-то впечатлить своих сокурсников, но...

Разочарование номер один: оказывается, почти никто не считал уход за магическими существами сколь либо важным, интересным или серьезным предметом. Кому нужны книззлы, когда есть трансфигурирующие чары и оборотное зелье?
Разочарование номер два: драконов в программе третьего курса не было и даже в качестве исследовательской работы профессор Кеттлберн взять не позволил, сказав при всем классе, что Лиаму пока рано о таком помышлять — дракон даже не заметит, что у него застрял в зубах кто-то настолько маленький.
Разочарование номер три: активность Лиама привлекла внимание некого Даниэля Бёрка, который и раньше не светился дружелюбием и неоднократно и вполне однозначно указывал Лиаму, осквернившему ранее чистокровный род МакЛаггенов самим фактом своего существования, его место. После минуты славы Лиама на первом занятии, Даниэль решил, что тот будет выполнять за него домашку.

Лиам насупился. Он уже открыл рот, чтобы сказать Даниэлю, что домашнее задание совсем не сложное, а слог у Ньюта Скамандера легкий и читать его и делать заметки — одно удовольствие, но Бёрк уже колдонул в него чем-то и был таков.

Хоть отец Лиама всегда и говорил, что мерзавец всегда останется мерзавцем, маленький шотландец, выросший на книгах, верил, что у каждого внутри есть что-то хорошее. Как Лиам знал, что нет плохих волшебных тварей, так ему хотелось верить, что нет и плохих волшебников. Что волшебник, который рычит и ругается, имеет где-то занозу и у него где-то что-то болит.

Тогда МакЛагген решил, что если он пару раз напишет Бёрку сочинения или нарисует за него крыло пегаса или копыто единорога, то, быть может, сможет его хоть немного заинтересовать предметом и подстегнуть тягу к знаниям. В первый раз не получилось. Во второй — тоже. В третий — тоже. К третьему уроку Лиам специально наделал ошибок, но и это не сработало — разве что пришлось навести визит в медпункт, чтобы свести фурункульный сглаз.

К октябрю вера Лиама в хороших внутри волшебников уже сильно дрогнула. Настолько, что он решил попросту больше не делать работу за Бёрка. Ну что он сделает? Снова нашлет сглаз? Ну, во первых, Лиам тоже кое что умеет. В конце концов, у него папа — аварор, а сестра — хит визард, а брат, хоть не то и не другое, но по бладжерам бьет так, что гриффиндорцы до сих пор в трауре, что их квиддичная команда потеряла такого игрока. Да, всех этих именитых родственников рядом нет, но он же их плоть и кровь, верно?

Если что, он точно сможет убежать от этого Бёрка.

На большой перемене, после которой у них было занятие по УзМС, Лиам специально сел на самый дальний край хаффлпаффского стола. Напихал в карманы булочек (большую часть — для постояльцев загона для больных животных, но кое-что и для себя, и, гуськом, отправился на выход, то и дело оглядываясь. Он планировал остаток перемены провести в тихом местечке в укромном уголке школьного двора, о котором знали только они с Адамом, и вылезти от туда уже перед самым занятием — так получится, что Бёрк придет на урок не готовым и, возможно, наконец поймет, что куда проще и приятнее сделать задание самому, чем выбивать его из Лиама.

Лиам вышел на улицу, параллельно поглощая булочку с махом и уже почти было скрылся в кустах, как его поймали за шкирку.

Разумеется, это был Бёрк.

Детство в Голливуде ничем не отличается от Хогвартса. Очередная смешная параллель, что он провёл за год в стенах тату салона Маркуса, где те с его лучшим другом на перебой делились забавными историями. Пытались переспорить друг друга, утонув в дуальной парадигме каждой из реальностей. Кудрявый отвечал всем стандартам богатеньких детишек рождённых с платиновой ложкой в жопе, Феликс с такими общего ничего не имел, но находил отклик во всех его вычурных попытках возвыситься за счёт унижения не_таких_как_он. Что такое любая голливудская школа? Рассадник отпрысков звёзд. Они все родились звёздами, заведомо зная свое яркое и красивое будущее. Все артистичные, пластичные, талантливые, громкие, отсвечивающие, разбираются в искусстве, у большинства уже есть агенты. Скорее всего, кто-то уже успел засветиться на экране в маленькой роли. Кто-то пел голосами Джуди Гарланд, с растянутой медовой хрипотцой старого_голливуда, что считался эталоном. Другие танцевали как Ричард Беймер, вырастая в Траволт. Они загорались только родившись и ты сразу узнавал их в неприветливых высокомерных взглядах набитых талантом, что те впитали с молоком матери. А ты знаешь, что моя мама проходила кастинг вместе с Натали Вуд? А моя была её дублёршей! А моя почти получила эту роль! А видел мою чечетку? А знаешь, что я вчера заключил контракт с «Colombia records»? А ты у нас?…

И если вы думаете, что в этой пищевой цепочке самое время подобраться к Феликсу, то нет. Есть же амбициозные мечтатели. Которые каким-то чудом оказались средь рафинированной знати. Понаехали со всей Америки, с родителями, что не зажглись на небосводе и мечтали продать своих отпрысков в лучшие лейблы, чхая на их психику и здоровье. Таких тоже было легко разглядеть, со зреющем пафосом в лице неопытного щенка. Феликс смешливо окрестил их «полукровками», которые как бы принадлежали обоим мирам, но ни один из них не принимал оных, заставляя шататься где-то на периферии в надежде на золотое будущее. Здесь все хотят быть знаменитыми. Здесь все расцветают тщеславием.

И есть Феликс, который ничего из себя не представляет. Который оказался тут случайно. Которому чужды их привычки, обычаи и манера помпезно говорить. Феликсу тоже было одиннадцать, когда он хлопал удивленными глазами на тех, что уже съели свою собаку. Его мать не была актрисой, её не брал под крыло ни один агент, так и не разглядел в той талантов, сам Феликс тоже не отличался амбициозностью. И весь этот рецепт выдавал нам одно понятное и никому ненужное блюдо, что покрылось плесенью к выпуску.

Мир в который мать отхаркнула его не был принимающим. Не ждал его. Не знакомил с нужными людьми, таща в тёмные закоулки обшарпанного отребья. Говоря на языке магического Лондона — в Лютный. И там тоже были своего рода ведьмы, прячущие за пазухой стопку мм-83, способного показать тебе дивный новый мир, где каждая яркая краска принадлежит тебе одному, ведь прячется внутри черепной коробки. И, о чудо, воображаемый мир готов дать всё, что не даёт реальный. «Съешь меня», «выпей меня», «лизни меня», «занюхай меня», «положи на язык».

— Какой адрес у Долли?
— Которого больше для нас не существует.

Он не спросил «а как это?» расценив другой материк местом с которого не сбежать. Местом без связи, без волшебных сов, где в телефонной трубке другие гудки, а по ящику всё пропитано маргарином и кукурузным сиропом. Англия померкла в американской мечте. Он не забыл её, просто мама сказала, что того места больше нет. Той жизни больше нет. И Амбриджей больше нет, ведь даже они ныне звали себя Кракнелл, растворив кровное родство. Любое упоминание туманного Альбиона и его жителей каралось зольным взглядом и беспечным «забудь их». Забыть не смог, но научился не вспоминать.

— Ru-u-u-u-u-de. I thought you were nice. Not bitchy nice. — Распахнутые руки бросил по швам, болтаться ненужной лапшой, показательно усевшись в столь же расхлябанной манере. Ноги на стол решил не закидывать, всё-таки не достаточно хорошо знает сестру. Поработаем над этим.

— Пу-пу-пу, дай подумать, — взгляд в правый верхний угол, губы в задумчивую трубочку, жует те изнутри. — Летом восемьдесят второго. Обросла долгами, отказами, зависимостями и, видимо решила, что жизнь без «Оскара» ей больше не в радость, да и кредиторы в двери долбились. Короче, вырубила себе банку смачного кайфа и оттопырилась, как грязная голливудская сука, подавившись блевотиной. — ну а хули она хотела, что он будет её любить? Нет уж, этих двоих должно объединить лучшее правило для best iconic duo — обосрать третьего, даже если третий — их мёртвая мамаша.

— Фу, ну какая ты противная! В НАШЕМ МИРЕ, ты вообще в курсе, что я типа сквиб? Я, блять, рисунки оживляю и вижу всю вашу магическую требуху, подумаешь, не колдую, вы тут прям все неебаться какие талантливые волшебники, то и дело за палочку хватаетесь и орёте бесполезные заклинания. А лаки чармс мне так никто и не наколдовал! — Феликс вопит пятилеткой, знакомым эхом наполняя люксовую пародию на старый дом. Есть контакт? Есть флешбек? Вот сейчас было похоже на того нытика из детства? Супер, погнали дальше. Эх, знала бы Долли какие зелья варит этот мальчик, чтоб покрасочней заторчать, не бросалась бы презренными «тебе здесь не место». Но ничё. Н-И-Ч-Ё.

— Короче, я продал все мамкино барахло, — потому что знал куда сбыть в силу своих пристрастий, — набил рюкзак лавэхой, купил билет до Хитроу, расколол единственную гениальную идею отца и призвал night bus. Я тогда знатно прифигел. А там водила такой смешной чел, говорит тебе куда, ну я помню, что мы в косом переулке затаривались перьями из совиных жоп для твоей мажорской школы. — смеётся, типа крутой. Хорохорится, типа крутой. Всё-таки надо было дунуть.

— Ё-мае, тут чашки на выбор дают. Конечно хочу, что у тебя есть? — дай бог не твоя разбитая коленная, милый.

Пойдем в "Андеграунд", говорили они.
Будет весело, говорили они.

В итоге Хиткот и его новый приятель — Кларк, вроде? — неистово сосались на диванчике напротив, а Мирон смотрел на них со скучающим видом через соломинку и потягивал Куба Либре.

— Коктейли здесь, конечно, лютая срань.
— Мфмфмффмфм.
— Вот скажите мне, как можно так хуево смешать ром и колу?
— Мфмфмфф.
— И пожрать вечно нечего.
— Мфмфммфмфмфмфм.
— Ну ты то, я вижу, точно сегодня его сожрешь.
— Ммффм... фто?
— Ничего. Guten Appetit, meine Liebe.

Нет, ну вот скажите, не мудак? Звал братишку посидеть, покурить немного мандрагоры, обсудить концепт нового альбома, а в итоге тот притащился с каким-то смазливым патлатым мальчишкой в мятой футболке с принтом "Ведуний". Нет, Мирон не ревнует. Он просто искренне обижен, что Кот так резко изменил вектор их вечера, а его не предупредил. В итоге в самом модном подпольном клубе Магического Лондона, надежно припрятанном где-то на закаулках Лютного, где подавали даже такую экзотику, как маггловские напитки, Мирон Вогтейл, вместо того, чтобы отжигать на сцене или веселиться на танцполе, вынужден был наблюдать за каким-то унылым подростковым петтингом. Ну всему их учить надо, да?

— Я пойду, проветрюсь.

Не дожидаясь вполне предсказуемого ответа, Мирон залпом допил коктейль, съел лайм прямо с кожурой, оставив стакан со льдом и трубочкой на столе, затем залез в карман своей маггловской кожаной куртки, откуда выудил маггловскую же зажигалку и самокрутку. Не особо церемонясь — в этом заведении все были свои и не было никаких запретов — он клацнул огоньком и задымил зеленоватым дымом с ароматом полыни, мандрагоры и чего-то еще — сладковатого, дурманящего. У Мирона Вогтейла было простое правило — если вечер пытаются испортить, бери ситуацию в свои руки.

В клубе все были отвратительно томные и сонные. На сцене выступали какие-то коротышки, которые кличали себя "Хобгоблинами", а Мирон называл их просто — "утырками". Звук был ужасный, и, даже приглушенный мандрагоровыми парами идеальный слух музыканта не мог терпеть эту какофонию без должной компании. Мирон мутными глазами осмотрел присутствующих и понял, что его все бесит. Решив, что Кот со своим Кларком могут идти на троллий уд, рокстар развернулся на каблуках и направился прямиком в туалет. Приключений не произошло и там — только в кабинке он наткнулся на какую-то парочку, но они так были увлечены друг другом, что его и не заметили. Сделав свои дела, Вогтейл уже было решил продолжить вечер где-нибудь в другом месте, где ему будут рады, но на самом выходе из туалета наткнулся прямо какую-то девицу с курткой в руке. Естественно, она упала — а кого в этом заведении после полуночи ноги держат крепко? Зажав дымящую самокрутку в зубах, он протянул ей руку.

— Не волнуйся, я помыл, — шутит он лениво.

запакованное в фиолетовый конверт письмо мгновенно выдает адресанта. маркус лелеет каждую букву, скользит кончиком большого пальца вдоль пергамента, беззвучно смеется от хрустальной наивности строк.
камелия заключена в непробиваемый гексаэдр. и хоть передвижение строго ограничено, она раз за разом раскрашивает однотипность будней, насыщая жизнью то, что и жизнью вовсе не является. между пробелами слов буквально слышит, как она говорит с придыханием о новых глянцах, недавно подаренном граммофоне, как нитка с первой попытки попадает в игольное ушко и как рюши украшают платье со спущенными плечами.
она снова самая красивая, но этого никто не увидит. как никто не разделит с ней новые ноты, не оценит по достоинству таланты.

камелия все еще не живет - лишь имитирует.

однажды спросишь: „почему?“ и привычное „так надо“ разразится чем-то более существенным и откровенным. чем-то в роде..

твое знакомство с миром за пределами вынужденного плена - ненастоящее. в книгах реальность искажена, в журналах - утрирована.
здесь слова льются на землю кровью, запах дешевого табака скручивает легкие в рифовый узел, спирт заменяет воду, им прижигают всё: раны, сердце, душу.

здесь ты никому не нужен. культ индивидуализма лишил необходимости искать постороннее плечо - отныне опереться можно только на себя. толпа пройдется и затопчет - едва ли кто заметит. к подошвам прилипнет раздавленный фарш, но никто и носом не поведет. отряхнется, пойдет дальше.

камелия, здесь каждый - на подмостках, и у каждого - своя роль. знакомого, приятеля, друга - неважно. улыбки куплены на черном рынке, доверием торгуют там же. каждый из них болен. на оболочку не смотри, смотри вглубь, как я учил, помнишь? смотри в зазеркалье. их души - открытые раны. внутри все гноится, нарывает, язвы на сердцах ужасно чешутся, болят, но самое главное - никто не ищет лекарств.

[indent]иногда кажется, что мертвые живее живых.

жизнь, к которой ты так тянешься, полна разочарований. грабли снова и снова полосуют лица ( человек - существо необучаемое ), страдания стали частью рутины. те, кто просят помощи, в действительности в ней не нуждаются. потому что тот, кто годами возводил боль в привычку, больше не может без нее дышать.

по городам бродят человеческие карикатуры со сломанными судьбами, искалеченной психикой. все, чего они хотят - встретить того, кому не требуется починка. здорового, живого, свободного. слабого. чтоб удивиться широте открытых глаз, в них же разглядеть незнакомую искренность, прощупать бодрую точку пульса. сначала надавить одним пальцем, потом - всей пятерней, до выступающей вены у виска. и смотреть смотреть смотреть, как ты ломаешься, сдавленно кричишь, роняешь злые слезы. вот эта картина им куда более знакома. и они напишут ее на твоем лице ещё раз и ещё, ещё - до тех пор, пока не уничтожат тебя так же, как когда-то уничтожили их.

жизнь безгранична в своей жестокости, камелия. все, о чем ты читала и что слышала - утопия.

- сказал бы маркус, позабыв, что у него нет другого опыта, кроме своего собственного; позабыв, что сценарий каждой жизни нелинеен, индивидуален; позабыв, что подобное всегда притягивает подобное.

в сентябре боуи гремит на всю британию новым альбомом. маркус выкупает место у сцены, жмурится от светодиодов, ловит фосфены, вибрация прокладывает путь к сердечной чакре через ступни. маркус - не поклонник, его культ состоит в ином. но если представить, что музыка действительно способна связать тех, кого разделило расстояние, может ли камелия прямо сейчас чувствовать то же самое? как закладывает уши, гремит стадион, как сотни рук тянутся вверх.

где-то там, над самыми последними рядами, возвышается операторская станция - совсем скоро триумф кумира миллионов будет доступен для масс в формате dvd.

теперь они точно станут еще ближе.

днями позже берет в долг, отстаивает невменяемую очередь и прячет желанную запись во внутренний карман - превентивный подарок на рождество, которое наступит лишь для одного из них.

* * *

насилие порождает насилие. он был прав - целый мир разлагается в паскудной стабильности, и этой гнили нет конца.
на пороге дома сердце замирает в горле, пустота дробит кости, материнский плач делит тело на атомы. шкала боли пробила ионосферу, летя стремглав к радиации солнца.
полупрозрачный фантом камелии дурманит разум - вот она бежит вприпрыжку по коридору, вот крутится вокруг своей оси, улыбается, танцует, вот заворачивает за угол и приседает в театральном реверансе. маркус в аффекте следует за ней.

ее комната там же, где и всегда.
вещи лежат там же, где и всегда.
развешены плакаты, на столе лежат разной формы и размера резинки и заколки для волос.
открыта дверца гардероба - оттуда выглядывают пышные платья, корсеты, внизу бок о бок стоят туфли.
там же, где и всегда.

словно она вот-вот придет, ворвется с фальцетным криком „ты вернулся!“, прыгнет на руки, а он закружит и в этот раз - точно - пообещает никогда не отпускать.
стрелка настенных часов стреляет в надежду. живых здесь больше нет.
никто не придет.

маркус дрожит, прикованный к полу. в ступнях больше не вибрация - свинец.

стеклянный взгляд скупо бьется наружу. хотел оставить слезы для других - для тех, у кого есть на это право.
долгий вдох через нос раздувает внутреннее пламя, в жерле коптятся эмоции разного калибра. за какую ухватиться - задача со звездочкой.
он встает на колени перед кроватью. идеально застеленная, все еще хранящая запах, как и с теми самыми рюшами платье, лежащее подле. он протягивает к оборкам руки, сжимает, обнимает. утыкается носом в кружевную горловину. вдыхает.

[indent]прости меня. сотню раз прости. я был не прав, ни одно моё слово не было правдой, я ошибся. прости меня, я умоляю, прости меня
прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня

сжимает ткань ткань сильно, что та надрывно скрипит, хрустят костяшки и всё внутри. из внутреннего кармана выпадает подарок, тот самый превентивный, теперь - бесполезный. маркус шарнирно роняет взгляд, пялится так неосознанно, затравленно.

ну и кому это нахуй теперь надо?

опустив корпус вниз, подбирает кассету и по воле случая замечает то, что видеть не должен.

( в детстве прятки были ее любимой игрой ) - вещественное доказательство нехотя переливается в лунном свете. скаррс шмыгает носом, вертит пластинку, замирает на „счастливом рождестве“.

её голос.
родной, бархатный, живой. стоики учили эмоциональной неприкосновенности - сегодня и впредь все учения летят под землю. его прорывает, и каждая нота оставляет мутагенные шрамы, полосует новые, вскрывает старые - унции крови омывают тело со всех сторон. аудиальная пытка - расплата. он закрывает рот ладонью. крик - тоже песня, но сейчас не его соло.

пять минут кажутся растянутой вечностью за пределами сингулярности. жидкий воск застывает на глазах, беспощадным проливным катится сверху вниз. он мажет солью щеки, руки, пальцы, платье, граммофон, беспомощно хватается за одеяло, свешивает голову. регулятор крика все ещё безмолвен - переключен на „off“.
когда ноты обрываются, ему обманчиво улыбается тишина.

[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] [indent][indent][indent]что скажешь?


[indent][indent]видела созвездие омелы


[indent]  [indent] [indent][indent][indent]я соскучилась


[indent][indent][indent][indent][indent][indent]когда ты вернешься?


[indent] [indent]… и мы вместе его послушаем


[indent]  [indent]  [indent]  [indent] [indent][indent][indent]буду собирать стадионы


[indent][indent]люблю тебя


не мир ее уничтожил. а я.
вот этими руками.

„on“.